Замки детства

вошла в спальню, взмахивая полными белыми руками, украдкой проветривая подмышки. Ее муж прикрыл антрацитные глаза, густая растительность покрывала лоснившееся от жара лицо, он скреб грудь, скатывая черные жирные комочки грязи, потом выковыривал их из-под ногтей и бросал на прикроватный коврик с роскошной розой — пленницей бутылочно-зеленого мокета, вытканного в Париже, откуда Лароши выписывали и белье, и ковры, и одежду. Клотильда стояла у кровати, сложив распухшие с возрастом пальцы; она не могла снять обручальное кольцо, пришлось разрезать его у ювелира, похожего на моржа, лицо его дочери все было в прыщах; она смотрелась в чайники и смеялась над своим деформированным носом. «О! я вовсе не такая», — думала она; прыщи на лице исчезали, растворяясь в чудесной глубине полированного серебра. Джемс приподнял и устало уронил бороду-лишайник. Он почти не разговаривал, сказал пару слов явившемуся за распоряжениями старому Бембе, замершему на пороге, как цапля, слуга опять напомнил (кощунство) старого Бриссо в коротких брюках, того, что обанкротившись и одряхлев, вырос, он еще интересовался, организована ли секретная охрана, и утверждал, что точность — вежливость королей; управляющий стекольной фабрики грубо оттеснил нищего старика Бриссо и встал в первый ряд. «Король не приедет ко мне, — думал Джемс, — де Гозон — да, а король — нет. У меня пять слуг, почему не десять? А старая торговка яблоками похожа на кузину Клотильду…» Фиолетово-белый доктор остановил машину во дворе, где раньше рос большой ясень, старый Бембе его срубил, потому что крона рисовала на доме зеленое пятно в форме Африки. Мадам Ларош, стоя у постели тщедушного мужа, проветривала подмышки: Как он чувствовал себя сегодня утром? Джемс отвечал односложно; она медленно вышла из спальни, покачивая головой, машинально прикасаясь к предметам, попадавшимся на пути, пачке сигарет «Империя» с коронами в каждом углу, шезлонгу, обитому голубой тканью, частью ее приданого, Господину Берже в Париже в дорогом издании на настоящей льняной бумаге-лафума. «Отныне, — сказал Джемс, — я буду покупать только красивые дорогие книги; к чему собственно все эти брошюрки по три с половиной франка?» Мадам Луи, левая грудь заметно выше правой, лорнет приколот брошью к гипюровому корсажу, поджидая Клотильду в гостиной, смотрела в окно на подстриженные тисы и водопад, разлившийся в марте, внизу у подножья крошечных скал. «Моя бедняжка», — воскликнула она, подставив щеку, но Клотильда тоже повернулась щекой, и они потерлись друг об друга, как козочки; также поступала и мадам де Гозон, которая открывала дверь локтем, не брала чашки за ручку и не целовалась, а бодалась. «Как он? ведь никогда и не болел; ну, наверное, обыкновенная простуда, поправится…» Между тем фиолетово-белый доктор, осматривая Джемса, переворачивал его, как кошка лапой, с боку на бок; борода, не прекращавшая расти, уткнулась в перьевую подушку с вышитыми инициалами Годанс де Зеевис. Неожиданно в саду, где пионы, переплетя стебли, стелились по земле, повеяло теплом. Джемс в лихорадке метался по широкой короткой кровати, где его жене не хватало места, и она спала, свернувшись, как охотничья собака, «гнездо Ларошей», — говорил он. Maдам Бонмотте, показывая друзьям новую квартиру на улице Плен, мимоходом сняла хлыстик, висевший за дверью погреба, и, легонько дотрагиваясь до мебели, перечисляла: «Комод… кровать…» Над кроватью, украшенной фалдами розового сатина, висела кружка для клизмы. Она не добавляла пока: «гнездо Кюне», но уже присмотрела для своей дочери Сесилии, немного вялой, но с красивыми полными губами, Бернара Лароша, только что оставившего жену доктора, у городка вырвался глубокий вздох облегчения, породивший воздушную струю, достигшую Китая и омывшую обнаженную грудь китайца в мокрой от пота голубой рубахе. Возможно, после смерти Джемса у нее появилось бы больше шансов, ведь поместьем некому управлять кроме двух дам, которых видели когда-то на улице, булочница все повторяла потом, вспоминая: «Ах! какие грустные, бедные и некрасивые!», в высокой машине, похожей на открытый экипаж, спины прямые, крупные треугольные головы покачивались, как у карнавальных фигур. Джемс не хотел умирать; непрестанно растущая борода металась поверх одеяла; невидимый подбородок покрывался потом. Люди, воскресшие при его появлении, восхищавшиеся его машиной и преданные вечному забвению, как только он проезжал мимо, стояли вдоль улицы в дверях в запахе кожи, тканей и донника и обменивались новостями; они видели, как врач покидал Энтремон; но точно ведь никогда неизвестно, отчего человек умирает. Между тем мадам Луи рассеянно прикидывала, какое платье надо перекрасить, синее, еще весной заказанное у мадмуазель Зальцман? сколько в те дни хлопот и беспокойства выдалось из-за Бернара и жены доктора; она поскребла бровь, и на семейный альбом, органные трубы на позолоченной подставке, отныне хранивший одних мертвецов, если, конечно, причислить к ним и молодого Джемса Лароша с каштановой бородкой, мелким дождиком посыпалась перхоть. Джемс с трудом отличал Дюкло от продавца обуви, подражал королю Испании, его походке и желтым шляпам, а что касается бороды, которой суждено остаться в памяти сограждан, здесь немного утешало одно: целуя руку королеве в сумраке вагона, он увидел бороду военного атташе, лежащую между широченными орденскими лентами на голубой груди. Королева сердито смотрела на него в лорнет, болтавшийся на цепочки из ляпис-лазури. Теперь Джемс стал похож на Фево, торговца шишками; на него надели овечий жилет, щеки поросли серой грубой шерстью, которой до этого момента воли не давали; «Пойду, взгляну, — говорил Фево, — сколько шишек осталось, было два мешка, хороших, сухих». В большом доме, слишком просторном для умирающего тщедушного человечка, по очереди закрывались комнаты, комната для игр, где неподвижно стоял Троянский конь с жесткой гривой, сильно покрасневшими ноздрями, тонкие нервные ноги прибиты к доске, и шкаф, куда пятилетний Джемс, светленькие кудряшки, английская вышивка, входил в полный рост; теперь жена Бернара, дочь толстого торговца лесом, хранит там банки с вареньем. Рядом с комнатой для игр располагались поразительного размера залы, декорации необыкновенной юности Джемса; гостиную украшали троны королев, нежно рассматривающих его в лорнеты, болтавшиеся на цепочках из ляпис-лазури; Джемс медленно шел через погружающиеся в полумрак комнаты, и двери тихонько закрывались за его спиной; вот погреб величиной с подземный город, бесчисленные слепые, закупоренные донышками бутылок окошечки, кладовая для провизии, на шкафах груды мыла, голубые керамические горшки с топленым маслом — он стонет, скребет потную грудь и бросает на коврик около кровати черные комочки; гребни, вазы, медные кастрюли, приборы для салатов, тазики, несметная коллекция неодушевленных предметов исчезает за закрывающимися навсегда дверями. Последняя комната выходит в глухой коридор, в переднюю, туда поставили потускневший садовый столик с уже почти стершейся разметкой для игры в триктрак; да, сюда никогда не заглянет ни испанский король, ни королева, помахивающая лорнетом на цепочке из ляпис-лазури; на столике — крашеная пепельница из Шильонского замка; дверь уже далеко, за сотни лье, в тумане. Последние почести отдавались на выезде из города, шестьсот шестьдесят пять человек, с удовлетворением отметил Бернар, на кладбище народу убавилось. Ребятишки висли на стене, и Софи стерегла навоз для своего огородика.