Замочная скважина: Наследие

В какой-то момент мне казалось, что я уже никогда не выкарабкаюсь на поверхность. Отчаяние накрывало меня пледом, смертельный страх оказывался под головой взбитой подушкой. Я засыпала в скорби, а просыпалась в забвении. И из этого порочного круга не было выхода.

Я пила, то что давал папа. Ела то, что приносил он мне. Постоянно спрашивала, как там Нейт. Как мама – не сильно ли переживает на счет того, что должно случится с Питером? Один раз даже попросила отца не исполнять его обещание и не трогать отчима. Мол, пусть мама живет счастливо.

В такие моменты я видела даже на лице своего вечно непоколебимого отца настоящую растерянность.

Кажется, в какие-то моменты и он не верил, что я выберусь.

Позже, гораздо позже, я узнала, что случилось на самом деле. Но в начале он рассказал мне о том, что случилось еще раньше. Тогда, когда еще даже Хюррем-Султан1 не успела светом своего величия озарить страницы всемирной истории.

Как-то, когда я была более или менее в своем рассудке (по крайней мере это были моменты просветления, когда я отдавала себе отчет в том, что вся моя семья – кроме отца – мертва, и что это случилось каким-то неизвестным образом после того, как мой отчим, очевидно, начисто рехнулся) он сел рядом и посмотрел на меня.

Я ждала, что он в очередной раз затянет свою волынку.

Мол, не произошло ничего ужасного, ты в этом не виновата, не переживай, забудь, забей.

Эта ерунда нисколько мне не помогала.

Быть может, именно из-за того, что он это видел – в тот раз папа и решил прибегнуть к другому. К тому, к чему он совершенно не любит приходить и чего касается двумя пальцами, словно чего-то склизкого, лишь в самых крайних случаях.

К правде.

К истине к первой инстанции.

К своей истории, которая, так уж вышла, теперь является и моей собственной.

Это наша история.

История нашей семьи.

История, если так можно сказать, затронувшая даже больше, чем десятки и сотни родов планеты. История, которая впоследствии и послужила причиной гибели моей семьи.

Правда, когда папа только начал мне ее рассказывать, я решила, что – вот он. Еще один чокнутый.

Повернулся от горя, совсем как Питер.

И чем больше он говорил – тем больше я укреплялась в этом мнении.

До тех пор, пока он не перешел к фактам.

Вот тогда-то ко мне пришло понимания, что с ума сошел не он.

А я..

..Папа сидит напротив меня, а я пытаюсь понять – что же он говорит на самом деле? У меня полное ощущение, что его открывающийся рот исторгает совсем другие звуки и слова, несущие совсем другой смысл.

Потому что то, что слышу я – полная бессмыслица.

Кромешная ерунда.

– Ваша.. – запинается– твоя мать, за день до смерти грозилась кое-что обо мне рассказать. Тогда я перечил этому. Я перечил этому всю вашу осознанную жизнь. Я хотел – нет, я мечтал – оградить вас от этого. Где-то в глубине души я понимал, что это невозможно, но во мне теплилась надежда, что я смогу провести вас обоих через всю жизнь, никогда не открыв правду. А теперь я понимаю, что это были напрасные старания. Стоило сказать об этом еще раньше. Честно, прямо. Как с вашей матерью.

Отчасти начинаю понимать, что речь каким-то образом идет о той тайне, которую уже почти рассказала мне в тот день (когда он был?..) мама.

Размыкаю пересохшие губы и едва слышно говорю:

– Шрамы..

– Да, шрамы – кивает он – у твоей матери их много.

– Она сказала, ты ее не бил. Это.. вещи.

– Это неважно – нетерпеливо перебивает он – я хочу сказать тебе нечто.. поважнее шрамов Гвен.

Я молчу.

Да уж, какая теперь разница до маминых шрамов?

Если она мертва.

Шрамы мертвецов никого не тревожат.

– Тогда что ты хочешь мне сказать?