Замок братьев Сенарега

Теперь враги со всех сторон обступали древнюю столицу ромеев. И скудные силы защитников еще быстрее пошли на убыль. Потери неизмеримо возросли, и слабый приток одумавшихся, осмысливших смертную угрозу горожан на стены не мог уже их возместить.

Двадцать восьмого мая, с падением ночи, глазевшие в сторону врага горожане было обрадовались: лагерь агарян, казалось, загорелся. Но вскоре поняли — турки жгли костры, празднуя близкую победу. Снизу доносились крики, выстрелы, треск великих огней. По стану, в сверкающих золотом латах, словно оживший идол, неторопливо проезжал султан. Мухаммед рассыпал пригоршнями золотые и серебряные монеты, обещал великие награды и милости, отдавал покоренный Константинополь на три дня своим мюридам на разграбление. Земному богу вторили слуги небесного; дервиши, муэдзины и муллы сулили каждому, кто сложит голову на приступе, сладчайший для мужа рай, завещанный правоверным Мухаммедом — пророком городе, поняли: утром начнется последний, великий штурм. И начали готовиться к битве и смерти.

Прощались друг с другом и во дворце базилея. Обнимали друг друга, плакали. Пришел, скорбный ликом, патриарх, благословил всех, отпустил всем грехи. За полночь разошлись для недолгого отдыха. Движением руки император опять попросил шах — заде Орхана задержаться.

— Вот и подходит к концу ваша жизнь в нашем старом граде, — сказал император. — Простите, что не смог долее вас защитить.

— Ваше величество сделали более, чем в силах человека, — ответил молодой осман. — Простите и вы, что не поднял я, в защиту великодушного своего хозяина, отцова меча. Но здесь говорили о смерти. Неужто поражение — всегда конец? Разве не избежал гибели отец мой, султан Мурад, когда деда Баязета сломил и пленил Тимур, — разве не сохранил себе жизнь, чтобы потом одерживать победы? Разве не пережил христианский воин Хуньяди своего павшего короля, чтобы долго еще мстить за убитого?

— Да, было так, — склонил голову базилей. — Скатывались во прах головы, погибали вожди и государи. Но оставались страны, выживали народы, эти удивительные гидры, у коих мгновенно отрастает заново, вместо отсеченной, новая голова. У нас здесь не так. Мой народ давно мертв — вы видели, принц, только стадо, страшащееся битвы, способное идти лишь под нож. Мертва и держава, оставшаяся без земель столица — не страна, как она ни велика. Тело умерло, душа давно перестала жить. Значит — голове и подавно пора умирать.

— Но вы полны сил, о царь! — воскликнул Орхан. — В иной земле вы могли бы, собрать новое войско — для возмездия, для победоносного возвращения! Кровь Палеологов и Комненов, текущая в ваших жилах, — священнейшая и древнейшая царская кровь в христианских странах. Сохранив себя для жизни, вы могли бы основать новую династию в любой из стран, поклоняющихся кресту!

— То есть стать жеребцом лучших кровей на какой — нибудь королевской конюшне, — невесело усмехнулся царственный воин, так и не дождавшийся своей свадьбы с царевной Грузии, с которой был помолвлен. — Может быть, в одном из монарших домов Европы мне и доверили бы эту роль. Но какой династии даст начало, принц Орхан, побежденный Палеолог, беглец Комнен? Я слишком чту нерожденных своих потомков, чтобы, так окончив царствование, произвести их на свет.

Кесарь Константин умолк. Было слышно, как потрескивает пламя десятков свечей в золотых канделябрах, зажженных, словно для праздника, и тихо, горько плачет кто — то в верхних покоях необъятного и холодного дворца.

— Вы правы, принц, — продолжал последний из императоров Рума. — Я мог бы сдать город вашему брату и выкупиться потом из плена — хозяин любой конюшни, о коих у нас шла речь, заплатил бы за меня добрую цену. Мог бы просто бежать, забыв долг и сан, оставив тех, кто завтра умрет со мной. Допустим — я и есть тот, снедаемый подлым страхом, кто решился бы на этот шаг. Оправдывая себя при том надеждою на месть и новую борьбу. Но тем лишил бы себя наивысшей радости, хотя и последней. Того великого дара, ради коего, откроюсь ныне вам, прощу все удары моей неправедной и жестокой судьбе.

Базилей взял со стола золотой бокал и поднял его, устремив взгляд в угол, где кровавые отсветы пламени мерцали на богатых окладах столетних фамильных икон.

— Этой чаши мне уже не миновать, — продолжал он. — Но, раз так повелел господь, я не отдам этой смертной чаши за блага мира, которые мог бы обрести, бежав из города предков. Ибо сулит она мне, кроме гибели, великое, хоть и горькое счастье, достававшееся редким Палеологам и Комненам. Завтра, обнажив дедовский меч, я скрещу его напрямик, в рукопашной сече с врагами моего города и престола. Я смою пятна былых унижений и измен со священного меча предков кровью врагов моих, которую своею рукою пролью в последнем завтрашнем бою.

Базилей пригубил царский кубок, последнюю свою кесарскую чашу.