Замок братьев Сенарега

Марии нравился раньше прекрасный ликом, храбрый Конрад фон Вельхаген. Она по — своему жалела статного воина — несчастливца и, почитая себя влюбленной, настроилась на долгую и светлую печаль по счастью, недоступному вовек, ибо знала об обете безбрачия, даваемом паладинами[77] Ордена. Но вот явился другой, и все перевернулось в душе Марии, да так быстро, что стало стыдно ей самой. Мессер Теодоро, правда, оказался вовсе не диким, какими рисовали перед нею людей его племени другие итальянцы, Теодоро был вполне воспитанным, образованным кавалером, жил в Италии, повидал и иные страны. Но как был непохож на людей, окружавших доселе Марию! Трепетным девичьим сердцем мадонна Леричей чуяла в усатом сыне Молдовы буйное озорство долгой юности, даруемой сынам степей, и стойкость мужа, рано пробуждающуюся в душах юношей, и все безудержные чувства, вскипающие в этих людях В' свой час и успокаивающиеся, когда он минует, — жестокость воина и нежность возлюбленного, лихость расходившегося гуляки и спокойную мудрость гражданина, супруга, отца. Было в мессере Тудоре еще одно, отличавшее его от знакомых фрягов, роднившее молдаванина разве что, пожалуй, с милым Мазо. Не было в мессере Теодоро — Мария чуяла чистым юным сердцем — не было в нем ни торгаша — купца, ни богомольного ханжи — лицемера, ни, тем более, исступленного фанатика веры. Ни расчетливой хитрости, ни затаенной всеядной алчности, ни тайной готовности предать, коли есть в том корысть, ни трусости, прячущейся за бравым видом, не было в этом чужеземце — всего, что так часто крылось в ее земляках, кощунственно соседствуя с храбростью и умом, с любовью к Делу и искусством в нем, с бережливостью и трудолюбием. Только мужество воина и доблесть землероба угадывала Мария в Тудоре — душу мужа, для семьи — добытчика хлеба и защитника, для сынов — учителя жизни. И при всем этом — затаенная разрушительная сила, вырывающаяся на волю в бою, дикая и грозная. Даже когда Теодоро был спокоен, Мария, женщина, угадывала в нем эту силу.

Вчера братья, правом старших запретили Марии видеться с мессером Теодоро наедине, гулять с ним, обмениваться иными словами, кроме «доброго утра, мессере» и «здравствуйте, синьор». «И не смей называть его рыцарем, глупая, — прогремел Амброджо, — в его нищей стороне не бывает рыцарей, одни латронес».

Братья, конечно, не разумели во гневе, что Мария не преступит их запрета, но о варваре с того вечера станет помышлять еще упорнее. Впрочем, братьям мало было дела до того, что мыслит женщина, обязанная им повиновением, не чая еще, к чему могут привести упорные девичьи думы.

Тудор Боур в это время, в компании Бердыша, наблюдал за тем, как под руками Мастера на берегу вырастает новый замок из мокрого прилиманного песка. Скрепляя постройку прутиками, мессер Антонио возводил высокие зубчатые стены, островерхие башни, крепкую цитадель — донжон. Под его ловкими пальцами появлялись бойницы, ворота, подъемные мосты, нависали над удобными для приступа местами боевые балконы — машикули. Башни новой фортеццы доходили уже Мастеру до колена.

— И долго будешь, — спросил Василь, — долго будешь тако, дойлид[78] Антон, из сыпучего праха, ни себе, ни людям строить?

— Разве замок плох? — продолжая трудиться, невозмутимо возразил Зодчий.

— Куда как хорош! — усмехнулся Василь; зеленопанцирный краб, сослепу ткнувшийся в твердыню венецианца, переполз ров и вломился в толщу обводного пояса, круша все на пути сильнее, чем сотня кулеврин.

— А по мне — добрая крепость, — Тудор, взяв морское диво двумя пальцами, отнес его к близкой воде и вернулся к постройке. — Добрая, удобная к защите. Погляди, Василь, как все измыслено! Подойдет с той стороны ворог — его уже вдалеке встретят ратники, сидящие в барбакане[79], немало войников оставит перед ним супостат. Далее — малая стена, французы зовут ее мерлоном[80]; и эту возьмешь не сразу. За нею — ров... На башнях есть амбразуры для наряда, ворогу же пушки ставить негде, слишком крут предо рвом подъем. Меж вершинами стен и башнями — подъемные мостки, полу — башни; если падут, их легко обстреливать с тылу, с донжона... Везде — расчет, все — ближе полета стрелы, все со стен видно во все стороны. Такую бы крепость — нашему Белгороду на Днестре. Только не из песка бы, в камне.

Мессер Антонио с интересом слушал обычно несловоохотливого молдаванина.

— Вы не ведаете, синьор и друг, — продолжал сотник, — как нужен новый замок нашему городу, всей Земле Молдавской! Взгляните, вот она! — Тудор, схватив щепу, начертил ею у моря широкий овал. — А тут Белгород, — сотник положил на черте камень, у самой волны. — Сей город — земли нашей гортань, им Молдова в сине море дышит. Сдави его ворог — и не станет дыхания моей земле! И не одной лишь ей. Через Четатя—Албэ держат путь к Востоку купцы Мадьярщины и Польши, Германии, Литвы, Ливонии, Италии. Через эти врата проходят фландрские и генуэзские сукна, фламандские брокарты, вина Архипелага[81], оружие и пушнина из Московии — все, чем богаты восток и запад, север и юг.