Замок Броуди

— Ложь! — крикнул он громко. — Это вы придумали нарочно мне в отместку. Вы хотите меня запугать вашей проклятой выдумкой.

— Я очень хотел бы, чтобы это была неправда, но я убедился окончательно, что диагноз мой верен, — сказал грустно Ренвик. — Бедной женщине ничем больше нельзя помочь, только облегчать ее страдания, и ей уже никогда не встать с постели, на которой она лежит сейчас.

— Не верю я вам! — крикнул Броуди. — Для меня ваше мнение вот чего стоит. — Он громко, точно бичом, щелкнул пальцами под самым носом Ренвика. Его волновало не столько несчастье, может быть, грозившее его жене, сколько унизительное положение, в которое, как он воображал, хочет поставить его доктор.

— Я обращусь к более опытному врачу, чем вы, — воскликнул он. — К моему собственному домашнему врачу. Он на целую голову выше вас. Если она больна, он ее вылечит.

Ренвик наклонил голову.

— От души надеюсь, что он это сделает. Но должен вас предупредить, — добавил он сурово, — что основным условием всякого лечения является покой для больного, отсутствие каких бы то ни было волнений.

— Спасибо, хоть и не за что! — грубо крикнул Броуди. — Ну-с, сколько вам полагается за всю эту музыку? Сколько вам уплатить за то, что вы велели ей лежать в постели? — и он сунул руку в карман.

Доктор, уже на пути к дверям, обернулся и сказал с проницательным взглядом, выдававшим его осведомленность относительно бедственного материального положения Броуди:

— Нет, нет! Я ничего не возьму от вас при нынешних ваших обстоятельствах. Я об этом и не думал. — Он сделал паузу и прибавил: — Так имейте в виду, я не приеду больше, пока меня не позовут.

И с этими словами он вышел.

Сжав кулаки, Броуди в бессильной ярости смотрел вслед удалявшейся фигуре доктора. И только когда кабриолет скрылся из виду, ему пришел в голову подходящий ответ.

— Пока его не позовут! — крикнул он. — Как бы не так! Ноги. его больше не будет в моем доме! Проклятый нахал! Не верю ни одному слову из того, что он тут наплел! Все это ложь! Сплошная ложь! — твердил он, как бы желая убедить самого себя.

Он стоял в передней, не зная, что делать, и, несмотря на все его напускное презрение к диагнозу Ренвика, слово «рак» во всем своем жутком значении жгло ему мозг. Рак матки! Самая отвратительная из форм этой ужасной болезни! Он усиленно делал вид, что не верит, а между тем уверенность уже просочилась в его душу, властно охватила ее.

Понемногу он начинал вспоминать доказательства, достаточно убедительные сами по себе. Значит, ее больной вид не был притворным, а все, что она проделывала в спальне, крадучись, тайком от него, — не неприличием, а горестной необходимостью.

Вдруг его поразила ужасная мысль: а что, если болезнь заразительна и перешла к нему? Ничего не зная о способах заражения, он раздумывал, мог ли он заразиться, и воспоминания о прежней физической близости с женой, об их соприкосновениях нахлынули на него, вызывая в нем ощущение нечистоты. Он невольно окинул взглядом свое мускулистое тело, словно ища уже на нем зловещих признаков болезни. Осмотр его успокоил, но эта мысль вызвала легкий прилив негодования на жену. «Неужели она не могла лучше следить за собой?» — пробормотал он, как будто она была до известной степени сама виновата в своей болезни. Он встряхнулся, вздохнул всей могучей грудью, стремясь избавиться от гнетущих и противоречивых мыслей.

Машинально, не сознавая, что делает, он прошел в холодную гостиную, куда редко заходил, и, сидя в этой неуютной комнате, снова принялся обдумывать, что ему делать. Конечно, то, чем он грозил Ренвику, нужно выполнить и пригласить доктора Лори. Но он уже понимал, что это бесполезно. Его колкие слова были продиктованы только грубым желанием оскорбить, в душе же он знал, что Лори далеко не такой хороший врач, как Ренвик.

Он сознавал, что следует пойти к жене, но не хватало духу: теперь, с клеймом этой ужасной болезни, она стала ему еще противнее, чем была. Ему в тягость была и она, и моральная обязанность навестить ее. Торопливо отогнав мысль о ней, он стал думать о том, как быть с хозяйством. «Ну и кутерьма, — говорил он себе. — Не лучше, чем у меня в делах!» Его суровое, тяжелое лицо выражало растерянность, почти трогательную, смягчившую его жесткость, вытеснившую злобу, разгладившую морщины на лбу. Но это было огорчение только за себя самого. Он думал не о жене, а о себе, жалел себя, Джемса Броуди, на которого обрушилось столько неприятностей.

— Да, — пробормотал он тихонько, — хорошо еще, что ты держишься как мужчина среди всех этих незаслуженных несчастий! Не мало тебе приходится переносить!

С этими словами он встал и пошел наверх так медленно, словно ему было очень трудно взбираться по лестнице. Перед комнатой миссис Броуди он помедлил, но заставил себя войти. Она слышала его шаги на лестнице и, повернувшись к двери, встретила его заискивающей, умоляющей улыбкой.

— Ты меня извини, отец, — прошептала она. — Я изо всех сил старалась встать, но не могла. Мне, право, очень жаль, что причинила тебе такую неприятность. Хорошо ли тебе приготовили завтрак?