Заморок

Я пошла за свой столб вбок. Там росли кусты, а перед — стояли вкопанные лавки. В тепло на лавках сидели, и в холод сидели тоже. А я на лавке тут лежала, когда Яков. Я на эту самую лавку положила свою дытынку — туловище и голову положила. Я от туловища до головы оставила сколько-то пустоты, чтоб дытынка не подумала, что для нее сделалась шея, и не заплакала. Голова ж у дытынки есть, дытынка головой и не подумает.

Я управилась за одну секундочку. Управлялась, а сама слушала, чтоб не пропустить.

Потом я стала за столб. Я Катерину увижу, а Катерина меня не увидит.

Потом я посмотрела по своим часикам — пять минут девятого.

И надо ж — через минуточку я увидела на дороге Катерину. Воротник, шапочка-кубаночка — все-все с каракуля, сумочка с замочком, и сетка тоже — рук же у Катерины две.

Катерина шла скоренько-скоренько. Холод и поздно уже. Считай, ночь. Конечно, Катерина бежала ночевать. Некоторые женщины особенно бегут ночевать с мужчинами. Катерина с таких. Пускай бежит.

Я подумала, что Катерина сейчас добежит до моего столба. А дальше у Катерины начнусь я с моей дытынкой.

— Ой, кто-нибудь! Ой! Сюда!

Катерина остановилась на мой голос. А я уже тут, перестреваю Катерине дорогу.

— Мария! Ты шо?! Ты…

— Ой, Катерина Сидоровна! Я шла!.. Там плакало! Я туда!.. А там!..

И потянула Катерину за столб, схватила руку с сеткой и потянула.

— Божжжже! Пусти, дурная! Я ж иду…

Я пустила руку Катерины, и бегом до лавки. Шагов десять, и — раз! — прибежала. Почти что упала на дытынку, а замотанную голову с белым капустяным лицом оставила для Катерины.

— Аааа!

Это я так заплакала, вроде я дытынка. Голосом я плакала, а рукой держала ножик в кармане.

«В кармане финский нож» — так в песне.

А у меня было уже не в песне.

Катерина кинула сумочку на лавку, и сетку тоже, и потрогала меня за плечо.

— Дай, я…

Я обхватила дытынку рукой, которая без ножика, и закричала:

— Оно ж мертвое! Холодное!

Катерина б и не хотела, а потянулась до лавки посмотреть. А смотреть же было можно только на капусту, другое было под мной.

Катерина уже дышала мне в самую-самую шею.

Я мотнулась, чтоб выгнать воздух с Катерины от себя, и опять закричала:

— Ой! Голова ж оторванная!

Я отскочила на шаг назад, а Катерина в эту секундочку посунулась до капусты.

На одну-одну секундочку Катерина вкопалась в место. Потом скинула капусту и повернулась до меня.

Катерина открыла свой рот, вроде хотела засмеяться.

Я замахнулась и ударила Катерину ножиком в рот.

У меня рука сильная. Я ж ведра поросятам сколько таскала, и на лозовой тоже тяжелое. Я и в буфете таскала. Я не намечала, чтоб в рот. Я намечала в шею. Получилось бы Катерина сразу без голоса. И пальто б было без дырки. Бандит же понесет продавать, может попросить дороже. А получилось, что в рот.

Да.

Я ударила и закрыла все-все свои глаза.

Я думала, что Катерина уже мертвая, что я посчитаю до десять и открою.

Получилось, что я открыла до пять.

А еще до три я услышала, что Катерина упала. Катерина упала с бу́льками. Когда я считала, я вроде считала эти бу́льки. А я не хотела считать бу́льки, я хотела считать до десять. Надо было закрыть и уши тоже. Я ж не знала. Человеку всему надо учиться.

Я открыла глаза.

С рота Катерины торчал ножик и выходили бу́льки. Натекла большая лужа с крови. Кровь на холоде была горячая. Пара я не видела, было темно, а я знала про горячее.

Кровь текла на снег, и в снеге получилась тарелка. Я подумала, что это тарелка борща. Я подумала, что у меня борщ получается для всего-всего. Я рукой над тарелкой потрусила, вроде досолила.

Верней так. Кровь у Катерины сначала текла на воротник. Катерина, когда падала, упала на свой бок с задратой головой. На пальто крови натекло мало, а на воротник много. Бандит бы воротник срезал, и был бы чистенький. А я не срезала. А как срежешь? Ножик же в роте. Считай, воротник пропал, с меха кровь или что чисто никогда не снимешь.

Катерина лежала в шапочке-кубаночке. Кубаночка была чистенькая.

Я сняла.

А Катерина уже не бу́лькала и ничего.

Я подняла капусту с снега.

Мне было неудобно, что занялись две руки. Я положила капусту в кубаночку, и осталась у меня одна рука пустая. Почему-то я не хотела выпускать с руки капусту в кубаночке. А мне ж надо было еще забрать ножик.

Я потянула, а ножик мне не ответил. Ножик получился глубоко. Я ж и не знала, что голова у человека глубокая-глубокая. Я подумала, что пускай ножик еще. Мне и без ножика нужны были две руки. У меня ж была свободная одна, а не две. Я кубаночку с капустой положила в корзину. Потом сняла часики с руки у Катерины и положила в корзину тоже. Одной рукой не получилось бы. У меня часики есть, я сама себе купила еще на лозовой, на первую зарплату и купила. А я ж сейчас была не я, а был бандит. А бандит за часики зарежет тоже.

Румынки у Катерины я не сняла. Допустим, бандит бы снял. А мне стало стыдно, что Катерину люди увидят в голых чулках.

Надо понимать.

У Катерины на одном ботинке шнурок болтался, сейчас — раз! — и развяжется. Конечно, я завязала, как научил муж Клары Семеновны, — навсегда и навсегда.

У меня две руки стали свободные. Для ножика это пригодилось.