Заморская Русь

Раздался грохот, визг и вой, вспыхнул кажим. Макария смяли и бросили наедине с телом. Он пришел в себя, подобрал чей-то нож, связанными руками перерезал путы на ногах Ювеналия. Тело завалилось через голову, закрыв кровавые вылезшие из орбит глаза. Монах пробовал выдернуть клинья из ладоней невинно убиенного, но не смог. Нестерпимый жар заставил его отступить. Вскоре приторно запахло горелым волосом и мясом. Макарий снова упал на колени, крестясь двумя связанными руками.

Он не помнил, сколько времени простоял так у горящего сруба. К нему на цыпочках подошли туземцы. Среди них были воины, схватившие миссионеров в лесу. Тойон что-то лопотал, тыча пальцем в кожаный мешок. Распахнул его — там была окровавленная голова квихпакского шамана с разинутым ртом.

Наконец в селении отыскали толмача и на кадьякском наречии стали объяснять ничего не понимающему, рассеянному монаху, что шаман — чужой, шаман виноват. Бырыма — хороший, аглегмюты — друзья…

Монаху сунули в руки мешок с головой, медный котел — бесценное сокровище селения, и, трепеща от суеверного ужаса, выпроводили, подталкивая к лесу. Макарий бросил мешок и котел, куда-то шел несколько дней, питаясь корнями и ягодой. Как всякий монах он был повенчан со смертью, не боялся ее и беспрестанно читал молитвы. Останавливаясь, обращал внимание только на восток и запад — все остальное перестало его интересовать.

Двигаясь на север, Терентий Лукин без всякой пользы прошлялся полторы недели. Путь ему преградили трудно проходимые горы, не встретив возле них следов человека, он решил поменять направление и пошел на закат. На этом пути вдали показался дым. Подойдя ближе, он увидел дикое селение на берегу озера, долго наблюдал за ним, высмотрел караулы и секреты, переночевал без огня, а утром подкрался к караульному на три шага и окликнул его поалеутски.

Широкоскулый, стриженный наголо воин, обернувшись, бросил копье и упал на землю, чем нимало озадачил Лукина. При этом он повторял на кенайском наречии: «Бырыма — друг!» Терентий дружески улыбнулся, дав ему бисера, стал расспрашивать на знакомых языках и вскоре понял, что здесь живет племя аглегмютов: оно или уже присягало русскому царю, или собиралось это сделать.

Караульный с радостью согласился проводить его к тойону. В селении Лукин был встречен как полубог. Ни один народ в его долгой и многотрудной жизни не оказывал ему таких почестей. Поговорив с тойоном, он незаметно спустил курки двуствольного пистолета под паркой, и послал воинов принести спрятанный мешок.

Терентий одарил лучших людей и тут же был одарен несопоставимо своим подаркам. Его потчевали бобровым мясом, икрой, перетертой с ягодой и березовой корой, разными лесными деликатесами. Когда он спросил, не проходили ли здесь два монаха и описал их внешность, на лицах аглегмютов появился ужас. Отметив про себя странность, он стал расспрашивать, не живут ли в известных местах люди, похожие на него?

Дикие дружно закивали, что видели таких. Где-то рядом живут. Там, наверное! — Стали указывать на север.

— Может быть, там? — указал Лукин в сторону Кенайского залива.

— Да, там, — дружно закивали туземцы.

«Эге, да меня хотят поскорей выпроводить!», — подумал Терентий. К вечеру догадка подтвердилась. Ему подарили молодую индеанку с не изуродованным лицом, лишь с редкими черточками татуировки на скулах.

Такая рабыня-калга стоила не меньше сорока одеял, но туземцы всем своим видом показывали, что не ждут ответных подарков. Лукину и нечем было отдариваться. «Хотят, чтобы ушел», — снова подумал он и стал расспрашивать о пути и народах, живущих к северу. Когда сказал, что утром пойдет туда, аглегмюты не смогли скрыть радости, на руках унесли его в приготовленный летник, дали одеяло из рысьих шкур, привели индеанку, ребенком вывезенную ситхинцами с устья реки Колумбии, проданную чугачам, затем отвоеванную или перепроданную дальше к западу. Испытания, выпавшие на долю девки, сделали ее непохожей на своих самоуверенных соотечественниц.

Лукин лег спать в одежде, сунув под бок пистолет и топор. Калга, робко щебеча, скинула парку, под которой другой одежды не было, нырнув к нему под одеяло, стала умело возбуждать похоть в хозяине.

— Эй, милая?! — Лукин ласково снял с себя ее руки. — Не вводи во грех! — сказал по-кенайски. Индеанка вдруг прижалась к нему и, вздрагивая всем телом, зарыдала:

— Купи меня! Купи меня!

— Ладно!.. — Лукин широкой шершавой ладонью погладил ее чернявую головку: — Не брошу! — сказал по-кенайски. — Даст Бог, встретим твоих сородичей, жениха тебе найдем и заживешь как положено.

Индеанка затихла, успокоенная его бормотанием и вскоре уснула, Терентий полежал, прислушиваясь к звукам селения. Вздохнул, тронутый детскими слезами дикарки. Индеанки воспитывались в презрении к боли и страданиям. Равнодушные алеутки, по крайней мере, никогда не показывали слез русским людям. «Испортили дитя рабством, — подумал. — Кто же теперь из сородичей возьмет тебя замуж?!» Он тихо отодвинулся, встал и начал молиться.