Заморская Русь

— «Во имя Всемогущего Бога… Американской и Иркутской коммерческой компании компаньоны, приняв в предмет Государственную, общественную и частную пользу от коммерции проистекающую и предлагая впредь…

Под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством Российско-американской компании Всемилостивейше даруются от сего времени следующие привилегии…» — Андреич сказал новоприбывших штурманов и приказчиков позвать, а те пьют на «Финиксе», — зашептал Васильев на ухо Сысою. — Говорят, все это в Охотске слышали и присягали… Помнишь, под Джугджуром гардемарину шишку на лбу набили? Это он «Финикс» привел. Теперь в подпоручиках…

Со всех сторон на тоболяков зашикали.

— «Даровать Компании двадцатилетнее время по всему пространству земель и островов исключительное право на всякие приобретения, промыслы, торговлю, заведения и открытие новых стран», — читал Баранов. Ветер шевелил букли и бант на его парике.

— Ну, ничо себе?! — прокатился ропот. — Лебедевские, киселевские, ореховские… — все теперь в одной артели?

— Или всех побоку, только нам льгота?!

— Пустое все, — ворчали в другом ряду. — Назывались Главной Иркутской соединенной Американской компанией, теперь — Российско-американской…

— Вдруг порядок будет? Все-таки под Высочайшим покровительством…

Баранов то и дело с беспокойством оглядывался на дружков, хотя старался держать вид важный и достойный. Вернулся посланный Медведников, зашептал ему на ухо:

— Штурманов и господ дворян силой привести невозможно — на ногах не стоят…

Управляющий скрипнул зубами, усы его встали торчком. После долгого и нудного чтения всех дарованных монополии привилегий и условий, когда промышленные уже поглядывали, как бы сбежать, иеромонах-келарь Афанасий с торжественным видом зачитал Высочайший указ о награждении за заслуги перед Отечеством каргопольского купца и иркутского торгового гостя Баранова Александра Андреевича золотой медалью на Владимирской ленте и при всех собравшихся возложил оную на грудь управляющего, который отныне назначался Правителем всех колониальных промыслов к востоку от Уналашки, при монопольном их владении Российско-американской компанией.

С сияющим лицом и медалью на груди, Баранов откланялся на все четыре стороны и сказал:

— Ну, а теперь гуляем, господа промышленные и работные!

И монахи, улыбаясь, не перечили ему. Толпа радостно загудела…

— Как живет да здравствует царевна мериканска? — пророкотал голос за спиной Васильевых. Васька с Ульяной обернулись.

Григорий Коновалов, разодетый, как писаный красавец, скалился в бороду и жрал глазищами подурневшую и располневшую Ульку.

— Вернулся, Гришенька? — Жалостливо улыбнулась она ему. Под глазами темные круги, на щеках пятна. — Что, страшная стала?

— Еще красивше! — не мигая глядел на нее Коновалов. — В Охотске таких нет… Вот и пришлось… Обратно. Вдруг, думаю, овдовеешь…

Васильев плюнул от досады:

— Типун тебе на язык. Ведь старый уже, а все дурной… Что брешешь-то?!..

— Это ж я смеюсь, Васенька! — Оскалился Григорий.

— Шуткует он, — проворчал Васильев. — Будет зенки-то пялить на чужую жену, да еще при муже.

— Да я не глазливый, худа не будет, — Коновалов, смутившись, опустил глаза, мелькнула в них горемычная тоска и пропала. Бывший управляющий принял пристойный вид, надел шляпу, приосанился.

— В Охотске один купец пристал как репей: купи да купи, а то мол, меня в яму посадят. Вот и купил, а дарить-то некому.

Он разжал кулак и ослепительный свет брызнул в лица Васильевых. На вспотевшей ладони лежали серьги с блистающими камнями. Ахнула Ульяна, невольно потянулась к красе невиданной, но боязливо отдернула руку и подняла глаза на Григория.

— Такие, поди, и генеральши не носят?!

— Почему не носят? — пожал плечами Коновалов. — Купец крест целовал, что куплены в Иркутске у генеральши… Возьми?! — Робко протянул ладонь и снова ржавая тоска мелькнула в его глазах.

Ульяна, спрятав руки за спину, выставила большой живот и замотала головой:

— Дорогие!

— Так я же богатый, три пая в артели. Возьми? — взмолился Григорий.

Ульяна настойчивей замотала головой, отступая назад.

— Ну и дура! — проворчал Васильев. — Чего не взять, если от души дают.

Она замигала, пряча слезы, подхватила его под руку и потащила в толпу.

Коновалов сжал кулак с сережками, постоял, глядя им вслед и, чуть сутулясь, пошел в казарму, где накрывали столы. От самых расторопных уже попахивало водкой и ромом. Начались веселье, и тризна, и гулянье за все недогуляные праздники. Только Сысой с женой, сыном и ее узлом, бродил, нигде не находя уединения. Знакомые таращились на жену, а его не узнавали: у него было лицо, будто на пиру хватил жира морской собаки. И сам Сысой другими глазами видел привычную жизнь, страшась за жену и сына, к которому имел чувство как к младшему братцу.