Заморская Русь

Будто из-под земли на тракт выскочил пьяный татарин в малахае, повис на оглоблях, остановил храпевшего жеребца.

— А ну, вылазь! — закуражился, похлопывая рукавицей по сабле.

— Я те вылезу! — Сысой нашарил под соломой цепь, клацнула она, присвистнула в студеном воздухе и опустилась на бритую голову, сбив с нее бараний малахай. У озорника подкосились ноги, осел на четвереньки и ткнулся лицом в сугроб.

Васька развернул коня, стегнул и понеслись сани в обратную сторону. Отгуляли дружки.

— Не убил ли? — опасливо оглянулся Васильев.

— Не должен! Вполсилы бил, — Сысой тоже оглянулся. — Вроде, шевелится.

Вернулся он домой уже не пьян, только с запахом зелья. По лицам родни понял — костерят за то, что, как парень, шлялся по гостям один. Отец и дядя были в замешательстве: то ли драть, то ли делать вид, что не чуют водочного духа. Фекла до ночи воротила нос, потом подобрела и завела нудный разговор, где все сводилось к одному: жить-то надо!

— Хорошо надо жить! — с вызовом усмехнулся Сысой. — Не так, как мы.

Зевая до слез, Фекла возражала: живем в достатке, семья дружная, что еще надо?

— Воли надо! — отрезал Сысой. — Поедем зверя бить за море?! Не захочешь — в солдаты уйду, будет тебе воля двадцать пять лет по двору носиться, кур щупать.

Но Фекла уже не слышала его, спала.

Сначала прошел слух — на тракте убили служилого. Потом приехал городской чиновник, допытывался свидетелей и послухов. Сысой не верил, что так просто убил человека, на исповеди рассказал попу, как было. Родня забеспокоилась: кто знает, вдруг побитый отлежался, убит другой — мало ли гулящих да беглых на тракте? Все помалкивали. Сысой хоть и перерос отца, ума-то еще не нажил. А власть правду искать не станет, отпишется, что нашла виновного, и дело с плеч.

Сысой по наказу Андроника, постился, молился, зевая: не было на душе никакого знака о преступлении. И когда отец завел разговор о том, как жить дальше, не отделить ли молодых, Сысой, стрельнув на него глазами, набрал в грудь воздуха и выпалил:

— Прости, батя, за правду, но мне такая жизнь поперек горла. Уж лучше рекрутом в тобольские роты. Слышал, в городе шелиховский приказчик ищет доброхотов промышлять за морем. Отпусти меня с ним!? Век за тебя Бога молить буду. И дому — облегчение от подушного налога, и мне — полное содержание. Узнавал уже, компанейский обоз идет на Иркутск.

Отец опустил голову. Мать, как всегда, завсхлипывала, заголосила:

— От молодой жены, от крова родительского… Похорони нас сперва…

Теперь Сысой завздыхал, ерзая и почесываясь.

— Вы, даст Бог, еще лет двадцать проживете, а то и больше. Куда же я потом годен буду?

Мать обиделась, поджала губы, с раздражением окликнула сноху:

— При живом муже вдовой остаться хочешь?

Фекла послушно попыталась выдавить слезу — не получилось. С чувством исполненного долга вздохнула и поправила платок.

— Против судьбы не попрешь! — Тяжко вздохнул отец, поднял голову с глазами в красных прожилках, а в них — смирение. — Как жена скажет, так и будет, — положил на стол тяжелую жилистую руку.

«Ее-то я уломаю!» — повеселел Сысой.

При оттепелях уже попахивало весной. Зимник еще держал, а прежних морозов не было. В городе шумно гуляли поверстанные в Северо-восточную Иркутскую соединенную Американскую компанию купцов Шелихова и Голикова. Сысой и Васька Васильев, прельстившиеся заморскими промыслами, держались особняком: Сысой едва не скакал козлом и не блеял от счастья, Васька подсчитывал, сколько заработает на промыслах, подумывал о будущем доме, который поставит среди лучших пашенных семей. Днями дружки готовили обоз, вечерами ходили к родственникам и друзьям.

— Хоть бы не скалился для приличия, — ворчала родня. — Одному Богу известно, увидимся ли?

На Обретение Сысой терпеливо отстоял службу в церкви, сходил на кладбище, попрощался с родными могилами — все, как положено от века. И только когда в губернской управе получил паспорт на семь лет, когда поставил подпись в подорожной бумаге — до конца поверил в новую жизнь: нынче птица гнездо обретает, я — волю!

Компанейский обоз затемно двинулся через ямскую слободу на Обской зимник. По весенним застругам скрипели полозья саней, тренькали бубенцы, пыхали паром конские морды. До восхода было холодно. Васька уже сидел в санях под медвежьей дохой и грел дружку место. В последний раз Сысой расцеловал отца и мать, впервые от всей души — свою невозлюбленную жену. Все пристойно, как принято от века. Сжать бы зубы, потерпеть еще немного, но на востоке заалело и из морозной хмари стало подниматься по-весеннему яркое солнце. Первый луч упал на золоченый крест приходской церкви. Он засиял, засветился, блистая багрянцем.

— Э-э-эх! — Сысой с плясом прошелся по дороге, до ждущих саней. — На волю вольную, на землицу обетованную!..