Заморская Русь

Разговоры о перевале через хребет Джугджур заводились на всякой станции от самой Ярмонки. Но на пути было много возвышенностей, на которые поднимались, с которых спускались. Хребет был виден издали, но в тупой обыденности переходов, тяготах переправ, вынужденных стоянок и ночлегов, разговоры о нем, разделявшем стороны света, сами по себе прекратились и вдруг оказалось, что на Джугджур выбрались — это небольшая седловина с поляной, покрытой горной травой, с двумя листвиничными тесаными крестами. В один из них была вставлена иконкой Николы Чудотворца, в щели втиснуты позеленевшие медные монеты. Отсюда далеко просматривались горы и болота на обе стороны. Место хорошо продувало, гнуса не было и Сысой с Васькой расшалились на привале. К ним подошел спешившийся десятник Попов, глаза его были красны от усталости и забот:

— Как насчет компанейской чарки?

— Сегодня день постный?!

— Завтра получите! — усмехнулся казак в седеющую бороду.

— Бежать вперед, готовить табор? — Вопросительно взглянул на него Сысой.

— Бежать! Только в обратную сторону, — десятник указал плетью на пройденный склон. — Медленно идем. Следующий обоз на пятки наступает, а выпасов внизу мало. Вернетесь, найдете полусотника, скажете, чтобы встал на дневку.

Еще не зашло солнце, когда молодые тоболяки вошли в сырой лес. Обходя разбитую колею, выбрались на заболоченную полянку и увидели чудище.

Сысой присел, скрываясь за кустом. Рядом с ним опустился на четвереньки Васька. На кочке сидел кто-то черный и косматый, похожий на человека и поросший мхом пень. Он шевелился и пускал клубы дыма.

У Сысоя была фузея. Но дружки помнили строгий наказ казаков — не стрелять ни во что непонятное. Да и пули заговоренной не было, а простая, свинцовая, известное дело, от нечисти отскочит и полетит в стрелявшего.

Сысой передал ружье Ваське и пополз, обходя чудище стороной. Крался осторожно: сучок не хрустнул, травинка не шелохнулась. Зашел сзади, перекрестил болотное чудо-юдо и приставил заговоренный дедов нож к его шее.

Лешак вскочил, из-под кожаного плаща высунулись две ручищи, вывернув нож, схватили Сысоя за локти. На брюхе чудища блеснул золоченый крест. В следующий миг косматый и бородатый мужик с лицом закрытым сеткой, зарычал, навалился. Сысой откинулся назад, вскинул ноги, упершись ему в живот, как учил брат Федька, и перекинул через себя. Тут подбежал Васька, стал вязать ручищи кушаком. Чудище дернулось всем телом и заорало так, что Сысой присел от боли в ушах. «Оно и лучше, что кричит, — подумал, — обозные прибегут, разберутся».

Первым из кустов выскочил барин в белом морском мундире с косицей и бантом на затылке. Глаза его были черными и круглыми, как пуговицы, в руке шпажонка, в другой — сорванная с головы сетка из конского волоса. Не спросив, что к чему, размахивая шпаженкой, он бросился на Ваську. Тот, боясь поранить служилого, отбил фузеей удар, другой. Сысой с семи шагов метнул топор, целясь топорищем в лоб, и не промахнулся. Барин выпустил шпажонку и сетку, закатил глаза, как забитый петух, и сел в жижу между кочек.

Из кустов выскочили два казака с открытыми лицами, один седобородый с серьгой в ухе и с кнутом, другой с рогатиной, был молод, щеки его покрывала двухнедельная щетина, по ней расправлены холеные усы. Сысой с Васькой помнили его по Ярмонке и обрадовались знакомому. Связанный выгнулся дугой, опять заорал. Вместе с шапкой с его лица слетела сетка, обнажив русское лицо. Седобородый казак развязал кушак, высокий и дородный детина вскочил на ноги, скинул плащ, оказался в черном подряснике. Задрав подол, сунул руку в карман, бросил на землю трубку и пригоршнями стал заливать тлевшие суконные штаны.

— Бог тебя наказывает, брат Ювеналий! — Из-за спин казаков и незнакомых людей вышел седобородый монах в архимандричей мантии. Сетка была откинута с его лица, глаза строжились.

— Отче! — взмолился бородатый детина. — Не удовольствия ради, от мошки спасался.

Сысой с Васькой обмерли от конфуза, сорвали с голов шапки, стали кланяться в пояс. К ним выходили все новые люди. Двое чиновных в гороховых сюртуках подхватили под руки мотавшего головой черноглазого в белом мундире. Посмеиваясь, к тоболякам подошел знакомый казак с холеными усами.

— Того не жаль! — Кивнул на морского офицера. — Этого-то за что? — поднял плащ монаха.

— Так, думали нечистый, не опознали… А тот выскочил и давай тыкать спицей…

Казак приглушенно заржал, потряхивая пышными усами, и повел тоболяков к лагерю.

— Откуда знать?! — оправдывался на ходу Васька. — День постный, сидит на кочке, страшный такой, дым пущает…

Сопровождавший захохотал в голос.

— Ты чего? — спросил его нестарый еще другой служилый в бараньей шапке и в зипуне с полами, заляпанными болотной грязью. Он был высок, широкоплеч, строен и жилист, как десятник из обоза, только седины больше и борода в пояс. Распрягая нетерпеливо перебиравшего копытами коня, обернулся к гостям, бросил на траву седло.

— Соколики с переднего обоза! — ткнул плетью в их сторону казак-балагур.