Заморская Русь

— Спокойной ночи, детушки, храни вас Бог! — приглушенно сказал густым голосом и поднялся, ожидая, что за ним последует инок. Но тот медлил, глядя на тоболяков, готовых опять вскочить на ноги.

— Возвращаетесь одни? — спросил тихо.

— Вдвоем! — Поднялись они.

— За перевалом, должно быть, оползни после дождей. Будьте осторожны, не сидите под камнями!

— Не беспокойся! — снисходительно улыбнулся полусотник. — Я пятнадцать лет хожу в Охотск и обратно. И отец, и дед этой дорогой хаживали. Места, конечно лешачьи, но если налегке — опасности нет. Разве дурной медведь бросится. Так это по всей Сибири…

Инок помолчал, вздохнув, и настойчивей повторил:

— По сторонам поглядывайте, от камней держитесь подальше!

Кто-то уже тихо посапывал, натянув шапку до самого носа, подставляя бок или спину огню. Полусотник, мостясь, опять приглушенно выругался, вспомнив зловредного гардемарина:

— Ничо, Сибирь-матушка спесь обломает. Старики, что на «Святом Петре» у командора Беринга служили, сказывали: сперва немцы да баре, чуть что не так — орали, бывало, казака или солдата — и кулаком в зубы. У них такой порядок: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак! Немецкий порядок — хороший порядок, пока все сыты, одеты и в казарме тепло. А как одна забота — быть бы живу, глядь, и те обрусели, не то, что этот дворянчик.

Когда «Святой Петр» попал в бурю, какой прежде никто не видывал, командоровы люди стали помирать один за другим — кораблем править было некому. Куда делся немецкий порядок?! Команды отменили, выбрали атаманов, стали сходами думать, как выжить и все пошло по нашей старине.

Сказывают, немцы по-своему лопотать перестали, веру нашу приняли и в Сибири свой век дожили.

Полусотник, морщась и прикрывая бороду плечом, подкидал веток в костер. Огонь поднялся выше, пахнул дымом в лица.

— Чего еще отец сказывал? — спросил кто-то, зевая.

— Как покойных хоронили! — полушепотом ответил тот и с опаской оглянулся на темный лес. — Пока одного в яму опускали, другим песцы отгрызали уши, носы, губы, пальцы, десятками за покойником в могилу прыгали. Приходилось мертвых вместе с песцами закапывать, а земля-то из-за них шевелилась…

Во тьме кто-то резко перестал храпеть и зачмокал губами. Покряхтев сел, уснувший было обозный казак, покрутил сонной головой, достал трубку:

— Тьфу! Дурь! К ночи про покойников?!

Ему никто не ответил. Люди у костра недолго молчали.

— Разве то страхи? — зевнул старый белобородый казак, крестя рот.

Повернулся спиной к огню, растирая поясницу. Отблеском углей зарозовела серьга в ухе. — Знать, страхов-то батька тебе рассказывать не стал. Я в отроках был, когда командоровы люди вернулись в Охотск. Помню. А с последним вояжем Емели Басова сам побывал на том острове, где они зимовали и хоронили товарищей. Могил уже тогда было не сыскать, а пакгауз с казенным добром, с пушками и пакетбот, вытянутый на берег, еще стояли. Палуба была разобрана, борта местами тоже. И были среди наших партовщиков беринговские и чириковские матросы. Они много чего сказывали. Хоть бы и про бурю! — Морщась и покашливая от дыма, старый казак поправил угли в костре, задумчиво помолчав, продолжил. — Думаете, отчего чириковский пакетбот «Святой Павел» был в тех же местах в то же время, но таких бурь не претерпел?.. Потому, что на «Петре» было много немцев, а они ни крест на себя не кладут, ни постов не знают, делают все поперек нашего и наоборот.

Сказывали, адъюнкт-профессор Штеллер и вовсе с нечистой силой знался. Я его в Охотске видел…

Так вот, этому Штеллеру надо было бежать в Америку, а ему не дали, силком на корабль вернули, от того, что командор Беринг, глядя на берег, трясся от страха и стучал зубами, что это не Вест-Индия и надо возвращаться пока живы. А запас снеди у них был на полтора года вперед. Штеллер призывал, хотя бы, зазимовать и весь обратный путь по-песьи выл, подбивая штурманов к бунту, чтобы плыть в обратную сторону. А после добыл медный котел, стал травы заморские варить и бурю призывать. И такую накликал, что сам до полусмерти испугался, а остановить — не мог. Тут и на латинян мор напал. Первым преставился старый штурман Эдельберг лет семидесяти от роду. Говорили, добрый был старик и перед кончиной сказал, что полвека по морям плавал, а такой бури не видывал.

Преставился он, положили его в трюм с другими покойными. Ночью стояла русская вахта: Софрон Хитров с матросами. А волны по морю, что горы, пакетбот скрипит, будто разваливается. Ветер противный, мучаются, они, идут галсами. Вдруг, Софрон как завоет, засрамословит, матросы завопили «Спаси и помилуй!» А утром рассказали, что на шканцах являлся им старый штурман Эдельберг и рукой махал, будто сказать чего хотел.