Заморская Русь

Седобородый архимандрит, узнав о суровом наказании бунтовщиков, грозил написать Охотскому коменданту о жестокости и самоуправстве управляющего Павловской крепостью. Баранов с монахами не спорил, но стоял на своем. Кончики его пышных усов топорщились, как у драчливого кота перед схваткой.

После Крещения моросил дождь. Баранов устроил в казармах пляски и танцы с музыкой. Алеуты семенили по устланному хвоей полу, размахивали руками, как лебеди, вертели головами, как чайки, кадьяки, испачкав сажей лица, извивались в сладострастных движениях. Русские служащие отчаянно скакали, пригибаясь в прыжках, чтобы не зашибиться о потолок.

Мореход Шильц с трубкой в зубах стоял рядом с Барановым. После сыска они едва начали дружески разговаривать. Англичанин был еще зол на управляющего, бунтовщиков, на себя самого и весь белый свет. Вынув трубку из выбритых губ, обернулся к Баранову, спросил раздраженно:

— Что это? — Ткнул чубуком в сторону русичей.

— Пляска! — Пожал плечами Баранов.

— Что есть пляска? Дансе?

— Пляска она и есть народные танцы!

— Какой же это дансе? — Покраснел мореход. — Вот дансе! — Указал в сторону алеутов. — Вот дансе! — В сторону кадьяков. — У всех дансе — туда ходить, сюда ходить, ногой — дрыг-дрыг, рукой — дрыг-дрыг… Нигер через голову не скачет, сапоги выше головы не задирает… Это не дансе!

— И что же, по-вашему? — насмешливо дернул усами Баранов.

— Споот, состязание, боевое искусство, но не дансе!

— А у них — дансе? — Кивнул в сторону стоявших кучкой якутат. Те уже дергались, глядя на пляшущих горящими глазами.

Шильц с недовольным видом сморщил нос, помялся, соображая, как это сказать по-русски и проворчал под нос, сунув чубук трубки в рот:

— Театр!

— Пляска! — со вздохом повторил управляющий. — Народная…

— Чем это вы изволите заниматься, Александр Андреевич?

Баранов оглянулся и скинул шапку: к нему подходил седобородый архимандрит в окружении монахов Макария, Афанасия — братского келаря и молодого Иоасафа. Снисходительная улыбка, предназначенная дотошному англичанину, еще лучилась на лице управляющего.

— Да вот, батюшка, отдыхаем, — беззаботно ответил и, шутя, обронил: — Погоду и рыбу призываем!

В следующий миг Баранов понял, что не понят. Лицо архимандрита вытянулось, побагровело. Управляющий сконфузился, потупив глаза, хотел объясниться, но монахи, как по команде, развернулись и быстрым шагом вышли из казармы. Баранов поморщился от досады. Англичанин, выпустив струю дыма, глубокомысленно изрек:

— Русское боевое искусство — великое искусство… Но это, шорт побери, споот, а не дансе!

Перед Сырной неделей старосты выдали служащим по половинке соленого гуся, по пайке китового жира и чая. От Рождества давали каждый день по кружке молока. Праздники дочиста опустошили запасные склады и магазин, пришла пора молиться и выживать. С утра все свободные от караулов уходили на берег моря собирать в полосе отлива зазевавшуюся рыбешку, пригодную для еды морскую траву. Некоторые стрелки ходили в лес, пытаясь добыть дичь.

Алеуты и кадьяки с утра до вечера болтались на байдарах неподалеку от берега, ловили рыбу, но редко кому удавалось за целый день вытащить палтуса или треску. Одни тайком сквернились в пост медвежатиной и зайчатиной, другие всякой морской гадостью. Благопристойные православные христиане варили древесную кору и корни, страдали изжогой.

Сысой, покуривая натощак, почувствовал странный привкус во рту, сплюнул — кровь. Тимофей Тараканов уже лежал со скорбутными. Казармы проветривали, меняли хвою на полу. Отощавшие, но ходячие монахи поили всех святой водой и отварами трав. Кто был очень плох, тех Баранов обносил чаркой водки. Он забрал у приказчика ключи от винного погреба и сам распоряжаясь остатками.

Василий Труднов, увидев опечаленное лицо Сысоя, спросил:

— Ну-ка, оскалься, покажи десны?.. Чернеют. Зубы шатаются?

Сысой вместо ответа сплюнул ему под ноги.

Старовояжный стрелок был бодр, полнокровное лицо румянилось.

— Пойдем, вылечу! Свежего мяса поешь — все пройдет!

— Нельзя! — Удивленно взглянул на него Сысой. — Пост!

— Здесь другая земля! — Беззаботно отмахнулся Труднов. — Другие законы.

Чарка водки, свеженина — хворь отпустит.

— Нельзя! — Мотнул головой Сысой.

— Ну, мужичье… Мало вас здесь передохло? Тогда скорми мясо дружку.

Вторую неделю лежит, помереть может.

Сысой пошел к скорбутным, сел на край нар, спросил Тараканова, отводя глаза:

— Может, оскоромишься? Говорят, помогает.

— Если помогает, оскоромлюсь! — неожиданно согласился тот.

Стараясь не вдыхать запах вареного мяса, Сысой принес от старовояжных котел с варевом, от вида и запаха скоромного его тошнило. Тимофей еду принял, а он вернулся к старовояжным с немытым котлом, таким его и отдал.

— Что там Тимоха? — загоготал Баламутов. — Не гавкает?

— Чего бы ему гавкать? — Сысой не понял ухмылок передовщиков и их намеков.

— Собаку же ел!

— Не бреши! — Отмахнулся тоболяк.