Заморская Русь

— Дядя никогда не врет, казар, — важно изрек Баламутов, вывел его в сени, поднял лавтак, под ним скалилась неошкуренная собачья голова. Сысой разинул рот, с губ закапала слюна. Под хохот старовояжных стрелков он едва успел выскочить из казармы и с воплем исторг из себя траву с корнями.

— От, свиньи! — прохрипел, вытирая рот рукавом.

А те от хохота тоже утирали слезы, но выглядели вполне здоровыми.

— Тимохе не сказывай, вдруг так же добро переведет…

Прошел день и другой. Тараканов стал поправляться. Сысой с удивлением поглядывал на него. Вскоре, взяв оружие, они с Тимофеем отправились в лес на промысел. Пошлявшись по сырым падям, не встретили даже ворон. Небо долго хмурилось, и вдруг повалил снег. Белый, пушистый, как дома, он падал и падал на землю. Двое, спина к спине, сидели на упавшей лесине, каждый вспоминал свое. Где-то на закате был мороз, скрипел снег под ногами. Сысоя вспоминал слободскую церковь, теплый отчий дом, в эти самые дни стол ломился от пирогов с квашеной капустой, сушеными грибами и морковью. Даже жену свою он представил такой красивой и печальной, что заныло сердце. Тряхнул головой, прогоняя наваждение, земля дернулась, как шкура на конском боку, утробно загудела, где-то рядом прогрохотал сорвавшийся камень.

— Ишь, насмехается! — проворчал, не вынимая трубки изо рта.

— Кто? — спросил Тимофей.

— Ясное дело — нечистый. Только вспомнил о доме, о пирогах, он и захохотал.

— Это землетрясение! — снисходительно взглянув на него, усмехнулся Тараканов.

— Как ни назови, все равно он! — упрямо повторил Сысой. — С малолетства меня морочит. Я эту долю нутром чуял: и море, и промыслы, и баб распутных, золотые острова — одного не знал, что будет такая голодуха. Теперь-то ясно, кто прельщал! — он помолчал, выколачивая трубку. — Нечисть всегда так: завлечет и посмеется. Ты хлеба запросишь — она тебе вместо булки голую сиську…

Они шли вместе от самого Иркутска, а душевного разговора не случалось.

Тоболяки держались особняком, втайне посмеивались над начитанным мещанином, не готовым к самым обыденным работам и трудностям.

— У моего отца — книжная лавка, старые книги переплетали, — вздохнул Тимофей. — Один хороший человек пытался завести в Иркутске свою типографию, хотели ему помочь — не получилось: чуть лавку не потеряли. А дело нужное, полезное. Построить Новороссию — еще важней. Это все понимают, но ни у кого из родни не хватило духа отправиться за море.

— Зачем? Заработать денег, вложить в лавку? — спросил Сысой.

Бледный еще после болезни, курносый и тощий Тараканов грустно улыбнулся, дольше откровенничать не стал.

— Судьба! Мой дед, Селиверст Тараканов, тоже служил у Беринга. Где-то рядом с ним, говорят, похоронен. Может быть, твоим дедом в землю зарыт.

Теперь мы с тобой здесь… Судьба?!

— Что про деда-то молчал?

Тимофей рассеянно пожал плечами.

— С малых лет расспрашивал про Охотск, Камчатку, острова архипелага.

После книгу Григория Шелихова прочитал. Душа заныла. А в лавке скучно.

Жена — стерва. Что ни сделаю — все не так, что ни скажу — все плохо. Мать умерла, отец привел в дом мачеху — такую же стерву. Я и подумал: хуже жизни не будет. Пусть бабы меж собой грызутся, а я — за море, в Новороссию!

Ветер унес на запад снежный заряд, и караульный со сторожевой башни увидел в море парус. В это время компанейские корабли не ходили.

Караульный дал сигнал. Вскоре на сторожевую башню поднялся Баранов с подзорной трубой, но видимость снова пропала.

— Много парусов, — возбужденно указывал на север часовой. — Корвет или фрегат!

Новый порыв ветра очистил горизонт. Управляющий приложился к подзорной трубе:

— Фрегат! — пробормотал. — Флаг не вижу.

Сомнений не было, корабль держал курс на Павловскую бухту. Щуря свободный глаз, Баранов долго вглядывался и наконец оторвался от трубы.

— Англичанин! — сказал удивленно.

Сыграли тревогу. Караульная смена, зевая, поднялась на стены. Отставной прапорщик Чертовицын был на батарее. У сорокасаженного входа в бухту фрегат сбросил паруса и, промеривая глубины, под одними марсами направился к крепости. Возле батареи он трижды салютовал Российскому флагу и бросил якорь посредине бухты.

На берег высыпали алеуты и кадьяки, оживленно забегали, спуская на воду байдарки. Когда дикие отплясывали на шканцах, с фрегата была спущена шлюпка. Из крепости вышел Баранов, одетый в сюртук, суконный плащ и шляпу. Рядом с ним шел Шильц в белом мундире и при шпаге, за ними вооруженная толпа барановских дружков, среди которых был и Васька Васильев.

Шлюпка, в окружении байдарок, пристала к пустовавшему причалу. Из нее скакнул долговязый англичанин с тощей косицей на затылке и в ботфортах.

Из-за его спины белозубо улыбался синеглазый толмач, живший все лето в крепости. Осенью он тайно бежал с бостонским торговым судном, заходившим в Павловскую бухту. Алеуты и кадьяки вернулись к берегу, выгружая из байдар муку, чай, табак. Ради этого стоило не напоминать беглому ляху о прерванном контракте.