Замурованная царица. Иосиф в стране фараона

Решение это тотчас же было объявлено в женском доме высочайшим именем фараона, и Бокакамону приказано было вводить в палату верховного суда поодиночке сначала ближайших рабынь, имевших право ночевать в женском доме, а потом почетных женщин и девиц.

Эта поголовная очная ставка не привела, однако, ни к чему. В некоторые лица вступавших в палату суда женщин, особенно в молодые и красивые лица, Херсе всматривалась пристально, настойчиво, как бы пожирая их глазами; но потом в отчаянии повторяла: «Нет, нет… не та… не то лицо… не те глаза…»

От одного лица она долго не могла оторвать глаз – от прекрасного лица Аталы, к которой заметно охладел Пентаур с той минуты, как увидел Лаодику. Атала была бледнее обыкновенного, когда предстала пред судилищем; глаза ее были заплаканы, и она, казалось, избегала взгляда старой негритянки. Херсе вздрогнула, когда увидела ее, и отступила назад. Она давно замечала, как недружелюбно Атала смотрела на обожаемую ею дочь Приама. Чутьем женщины старая негритянка угадала, что Атала ревнует Лаодику к Пентауру, и сама стала недолюбливать гордую дочь Таинахтты. И вот обе эти женщины с глазу на глаз перед страшным судилищем… Не она ли убийца? Не у нее ли глаза василиска, что отпечатались в мертвых зрачках несчастной дочери Приама?.. Лицо прекрасное, но не доброе, такое, какое поразило ее в мертвых зрачках… Херсе вспомнила эти безжизненные, остекленелые, когда-то прекрасные глаза, вспомнила это мертвое юное личико, вспомнила счастливое детство Лаодики, потом печальную судьбу ее родного города, ее семьи, свою неволю, с которою она давно сжилась…

– О боги! Помогите мне! – простонала она.

– Ну, что же? Говори! – напомнил Монтуемтауи.

– Кажется… она… кажется, – прошептала допрашиваемая.

– «Кажется» не имеет силы утверждения: говори без «кажется», – повторил Монтуемтауи.

– Не знаю… не знаю… О боги!

– Атала, дочь Таинахтты, может удалиться от лица суда, – сказал Монтуемтауи. – Так и запиши показание допрашиваемой: не дано обвинения, – обратился он к писцу палаты суда.

Атала, заметно шатаясь, удалилась. Херсе провожала ее долгим, каким-то растерянным взглядом.

По окончании поголовной очной ставки вызваны были к допросу одна за другой рабыни Арза и Неху, первыми нашедшие предательский меч в саду. Но и от них не узнали ничего более, кроме того, что было уже известно.

Со своей стороны Бокакамон с помощником своим Аххибсетом допросили всех женщин дома: не заметили ли они ночью, чтобы кто-либо ходил в саду или около помещения троянской царевны; но и это ни к чему не привело: все спали по своим местам, и никто ночью в неурочный час не бродил по саду.

Тогда стали призывать к допросу привратников женского дома: кто сторожил в эту ночь ворота дома и не было ли впущено в дом постороннее лицо.

И тут все под страшною клятвой подтвердили, что никто из посторонних, не только мужчин, но и женщин, ни в эту ночь, ни днем и никогда, – никто не входил в женский дом, в это недосягаемое для постороннего глаза святилище богини Сохет.

Где же искать преступника?

Когда следователи остались одни после произведенных ими допросов, Монтуемтауи взял в руки меч преступления, лежащий перед ним на столе.

– Живые люди ничего нам не открыли, – сказал он, глядя на меч. – Так все откроет это мертвое железо.

– Правда, правда, – подтвердили прочие следователи. – Допросим железо.

– Это – меч редкой работы, дорогой меч, – сказал медленно Монтуемтауи, – он будет дважды, сугубо красноречив в опытных руках: во-первых, это редкий меч; он неегипетского изделия; таких я не видал в земле фараонов; да и божество на рукоятке меча – неегипетское; я полагаю, что это – финикийское божество, из северной страны Рутен; это – богиня Астарта, как мне кажется; это – один язык нашего меча; во-вторых, такое драгоценное оружие могло принадлежать только богатому, знатному лицу, которое бывало в походах, если не само, то его отец, его предки; но, быть может, меч этот куплен и в Египте – у кого? – это второй и самый красноречивый язык.

– Хвала твоей мудрости! – воскликнули следователи. – У тебя глаза и ум бога Хормаху.

– Как же мы допросим это железо? – продолжал риторически Монтуемтауи. – Как развяжем ему язык? А вот как: вызовем сюда, пред лицо судных божеств, всех продавцов оружия и всех оружейных мастеров города Фив – они развяжут язык железу.

Мнение председателя было принято, и на другой день все оружейники Фив были вызваны в суд.

Меч долго переходил из рук в руки, но ни один продавец не мог сказать, чтоб это дорогое оружие было куплено у него или сделано в Фивах: такого меча в столице Египта никто не видал… Только один старый мастер долго рассматривал клинок и рукоятку меча и, по-видимому, что-то соображал.

– Это меч финикийской работы, – сказал он наконец. – Рукоятка его изображает богиню Астарту.

– Так я и говорил, – заметил Монтуемтауи. – Но как он попал сюда?

– Он куплен или в Мемфисе, или в Цоан-Танисе; последнее вероятнее, – отвечал старый мастер. – В Цоан-Танисе я сам видел такие мечи.