Замурованная царица. Иосиф в стране фараона

– И ты мне ее не скажешь? – настаивала Асенефа.

– Прошу тебя, друг мой, не спрашивай: чего ты хочешь, недостойно тебя; уважить твою просьбу было бы недостойно меня, – с твердостью проговорил Иосиф.

Заметив потом, что Манассия глядит на него вопросительно, он погладил кудрявую головку мальчика и сказал:

– Иди играй себе, мой мальчик.

– Но я не буду больше играть с Усуртой, – сказал Манассия.

– Отчего же? Играй с ним.

– Нет, я его побью и скажу ему, что жиденок и египтянин – одно и то же, а мать его жалкая женщина, – решил мальчик.

– Нет, мой Манассия, ты не говори этого, – остановил было его отец.

– Да ведь ты сам сказал, что Снат-Гатор – жалкая женщина и что всегда надо говорить правду, – оправдывался Манассия.

– Да, я это говорил, – согласился Иосиф, – но я же говорил, что не надо никого обижать.

– А разве говорить правду значит обижать? – допрашивал упрямый ребенок.

– Да, когда правды не хотят знать.

– Так Усурта и его мать не хотят знать правды?

В это время у входа показался старый египтянин со свертком папируса в одной руке и с ключами в другой. Это был смотритель дворца Иосифова и хранитель его житниц.

– Ты что, добрый Рамес? – спросил Иосиф.

– Господин приказал отпустить пшеницы ханаанеянам; всех десять ослов повелит господин навьючить пшеницей или только девять, а десятого оставить? – спросил пришедший.

– Вели навьючить всех ослов, – отвечал Иосиф. – Я иду сейчас с тобой.

И Иосиф оставил Асенефу с детьми. Пройдя в соседний покой, он остановил своего старого домоправителя, положив ему руку на плечо.

– Слушай, мой добрый Рамес, – таинственно сказал Иосиф. – Я хочу испытать ханаанеян, соглядатаи они или нет: для этого я приказал задержать одного из них. Теперь сделай вот что для обнаружения их намерений: отпусти им пшеницу полностью, наполни все их мешки, да сверх того, тайно от них самих, чтобы никто не видал, поверх пшеницы положи в каждый их мешок то серебро, которое они заплатят тебе за пшеницу.

Рамес с удивлением посмотрел на своего господина.

– О, великий адон, псомпфомфаних земли египетской! – почтительно проговорил он. – Я живу восемьдесят лет; восемьдесят раз воды Нила орошали землю с тех пор, как мои старые, прежде молодые ноги ходили по ней; уже четыре раза я со слезами провожал великого бога Аписа на покой, в прекрасную страну Запада, в вечное его гробничное место, и дышу теперь при четвертом великом боге Аписе, а первый раз слышу, что соглядатаев даром награждают пшеницей, да еще и серебро тихонько в мешки прячут.

– Так, мой добрый Рамес, – сказал с улыбкою Иосиф, – я верю твоей опытности и твоей мудрости. Я прожил вдвое меньше твоего: сорок первый раз солнце вступает на высшую свою ступень на своде небесном с тех пор, как я его вижу над землею; я гожусь тебе не только в сыновья, но и во внуки, все это правда. Но сегодня мой сын, десятилетний отрок Манассия, вопросами своими дал мне такой урок, какого я не получал и от столетних старцев… Сделай же то, мой добрый Рамес, что повелевает мне мое сердце. Придет пора, все узнаешь.

– Да будет воля господина, – покорно отвечал старик.

XIII

Вдали на горизонте чуть заметная показалась группа пальм. Тонкие, стройные стволы их на этом расстоянии напоминали собою тонкие и стройные стебли пшеницы, отягченные зонтикообразными колосьями. Африканское солнце, за день накалившее песок пустыни, склонялось к горизонту.

По этой пустыне медленно двигался небольшой караван. Он направлялся к востоку, к той группе пальм, которая едва виднелась на самом горизонте. Караван состоял из десяти вьючных ослов. Переметные сумы очень внушительных размеров грузно свешивались по бокам усталых животных и почти касались земли. Тени от каравана и от сопровождавших его девяти путников удлинялись все более и более.

– Я все не могу понять, зачем ему нужно видеть нашего брата Вениамина, – говорил один из путников, как бы рассуждая сам с собою.

– Может быть, он хочет сделать из него евнуха для двора фараона, – сказал другой путник.

– А разве для него мало египтян?

– Да, но они предпочитают иноземцев: у них есть евнухи и из измаильтян, и из халдеев, а всего больше из чернокожих куш.

– Только едва ли отец отпустит от себя Вениамина.

– Да, он все еще помнит Иосифа.

– Правда, это был его любимец от Рахили… Жив ли он или уже давно его нет на свете?.. Вот тебе и сны его: наши снопы кланяются его снопу.

– Да, и солнце, и месяц, и звезды ему же кланялись… И сны, видно, Бог насылает иногда на пагубу.

Так беседовали между собою братья Иосифовы, возвращаясь из Египта с пшеницею.

– Бедный Симеон! Что-то он теперь?

– Да, если мы не воротимся в Египет с Вениамином, то Симеону предстоит вечное заточение, а может, и смерть.

– Но Вениамина отец никогда не отпустит.

Группа пальм вырисовывалась на горизонте все отчетливее и отчетливее. Каждый ствол исполинского дерева казался точно вырезанным в синеве далекого неба. Песок пустыни окрашивался розоватым налетом, и отдельные песчинки горели, как едва заметная алмазная пыль.