Замуж со второй попытки

— Прошу прощения за свои жалобы. Я очень надеюсь, что у вашей сестры будет прекрасная свадьба. Но мысль о том, что мне придется пытаться работать в доме, охваченном предсвадебной лихорадкой, меня, если честно, пугает.

— Пугает? — Кормак попытался перейти на примирительный тон. — Если вы такая же, как мой дед, то за мольбертом вы, наверное, так увлекаетесь, что даже не знаете, какой нынче день недели…

Что‑то в выражении ее лица прогнало его улыбку. У Кормака никак не получалось поладить с Миллой. Зачем он вообще пытался?

Кормак посмотрел на часы.

— Нам пора спускаться к ужину. — Он подошел к двери и открыл ее, пропуская вперед гостью. — Уверен, что вы почувствуете себя в Калькаррон‑Хаус лучше, когда познакомитесь со всеми, кто здесь живет.

— Возможно. — Она прошла мимо него и остановилась у дверей своей комнаты. — Извините, это прозвучало так грубо. — Милла подняла глаза и посмотрела на Кормака. — Я вам благодарна, конечно, просто…

— Просто вы недолюбливаете все, что связано со свадьбами, я понял.

Она кивнула.

— Мне нужно немного освежиться, а потом я спущусь в столовую.

— Конечно. Можете не торопиться.

Когда Милла закрыла за собой дверь, Кормак глубоко вздохнул. Он знал, что сообщить новость о шатре будет непросто, но он и подумать не мог о том, что эта художница, оказывается, питает отвращение к свадьбам.

Кормак знал, что причиной такой острой реакции может быть только скрытая в глубине души боль. Разве он не был полон ненависти к снайперам, которые убили Дункана? Кормак вспомнил уязвимость, мелькнувшую в глазах Миллы, еле заметное дрожание ее губ. Кто же мог так сильно ранить ее?

Отогнав от себя эти мысли, он пошагал по коридору к лестнице, ругая себя за любопытство к Милле О’Брайен. Интерес к кому‑либо опасен, потому что открывает двери для других чувств, способных привести к путанице и беспорядку, а Кормаку и без того хватало смятения в мыслях.

Раз Милла терпеть не может «все, что связано со свадьбами», надо будет постараться перевести беседу за ужином на более безопасную территорию. Людям, как правило, нравится рассказывать о своих любимых занятиях, поэтому Кормак решил, что за столом будет расспрашивать Миллу о ее работе и о том, что ее вдохновляет на написание картин…

Милла опустилась на пуф и посмотрела на темные холмы за окном. Она все еще не могла до конца поверить, что ее планы нарушены, и теперь ей придется терпеть ужин с семьей Кормака, где главной темой разговора должна была стать «большая свадьба» Рози.

Милла расстегнула молнию на сумке со своими вещами и вытащила шелковую блузку. Это была единственная нарядная вещь, которую она взяла с собой. Перед зеркалом в ванной Милла пригладила волосы и умыла лицо.

Ужин наверняка станет тяжелым испытанием. Придется улыбаться и проявлять интерес к идеальной свадьбе Рози, хотя в душе царит уныние.

Она глубоко вздохнула и ущипнула себя за щеки, чтобы вызвать румянец. Мать Миллы использовала эту маленькую хитрость, чтобы скрыть бледность, вызванную прохождением курса химиотерапии. Она хотела, чтобы люди не догадывались о ее болезни. Это был самоотверженный маскарад, чтобы избавить других от боли сопереживания умирающему. Милла не могла притворяться, что у нее такая же благородная мотивация, но если у ее матери хватало силы духа, то и у нее хватит.

— Итак, Милла, над чем вы сейчас работаете?

Она не хотела говорить о своей работе, но вопрос Кормака подоспел вовремя, прервав болтовню Рози, которая пыталась привлечь гостью к обсуждению вариантов свадебного декора.

Милла положила суповую ложку и промокнула рот салфеткой. Она не знала, что сказать, понимая, что вряд ли сможет объяснить Кормаку, что не может найти свой путь в искусстве. Сейчас она пытается писать урбанистические портреты, хотя всегда тяготела к пейзажной живописи.

Все, кто сидел за столом, обратили взгляды на Миллу. Она почувствовала, что ее щеки заливаются румянцем, и улыбнулась.

— Я в основном предпочитаю классическую школу живописи, но в настоящее время пустилась в эксперименты…

— В эксперименты? Какие? — спросил Сэм.

Милла посмотрела через стол на младшего брата Кормака. Ему было двадцать лет, долговязый и неуклюжий, он еще не успел сформироваться во взрослого мужчину. Его волосы были светлее, чем у Кормака, с рыжеватым оттенком, а глаза — голубые и озорные.

— В основном портретная живопись…

Сэм мило улыбнулся.

— Если хотите, могу попозировать для вас. У меня очень выразительные скулы.

Милла рассмеялась.

— Спасибо за предложение, Сэм, но я работаю с фотографиями, которые сделала в Лондоне.

— А, значит, вы рисуете яппи или гуппи, или как они там себя называют в наши дни?

У главы семьи, Аласдера Бьюкенена, Милла подметила такой же озорной блеск в глазах, какой раз или два видела в глазах Кормака.

Она покачала головой.

— Нет. Это не яппи. Просто случайные люди, чьи образы я использую.

— Но у вас ведь есть что‑то, что их связывает, какая‑то общая идея?

Кормак казался Милле безжалостным в своей настойчивости. Его вопросы словно пригвождали Миллу к стулу, заставляли искать ответы, которых у нее не было.