Сейчас, когда пишу письмо, я вдруг подумала, что примерно то же стояло и за всеми половинчатыми попытками Юна покончить самоубийством. К примеру, мы с тобой сумели понять важность выбора и считали, что человек действительно способен вырваться из тех клишированных моделей, среди которых рос с детства, а вот Юн, в противоположность нам, смотрел на себя исключительно как на продукт окружения, и, вероятно, именно сентиментальность и жалость к себе, обусловленные ролью жертвы, вели к тому, что он регулярно грозил покончить с собой. Я и ты, разумеется, понимали, что он попросту жаждет внимания и сочувствия и по-настоящему никогда с собой не покончит, но с другими мы говорить об этом не могли, ведь нас бы сочли холодными и бесчувственными. Когда он испортил мое восемнадцатилетие, запершись в уборной и угрожая вскрыть себе бритвой вены, я не выдержала, во всеуслышание расхохоталась и крикнула: Да пожалуйста, только поторопись, а то пиво просится наружу, много его нынче выпито! Думаю, Юн мне этого не простил. Сам он сказал, что был слишком пьян (явное преувеличение) и ничего не помнит (как обычно), но дистанция, уже возникшая между нами, в тот вечер еще увеличилась.
Когда средних лет толстуха отпустила по нашему адресу неуместный комментарий
Поскольку сарай недавно заново протравили морилкой и железная лесенка, вся в пятнах старой краски, еще стояла прислоненная к стене, мы, мокрые после плавания, влезли на крышу и лицом вверх улеглись на черном, шершавом, горячем от солнца толе, ты заложил руки под голову, а я свои выпрямила и прижала к телу. Сухой теплый ветер обвевал мою слегка пупырчатую кожу, и меж тем как волосы, длинные, перехваченные красной резинкой, все еще мокрые и тяжелые, холодили плечо, бикини уже высох, как, кстати, и твои голубые адидасовские шорты, я заметила, когда повернула голову, чтобы проверить, не стоит ли у тебя под тонкой тканью, но, увы, чего не было, того не было.