Замыкающий

Небо чистое и высокое распласталось над ними, как громадная летящая птица, и солнце млело, исторгая из себя очередной ясный осенний день, и пульсировало желтым сердцем синей птицы. Там, под погостом, горели последним золотом леса, и простор был пронзителен так, что если долго глядеть на него, захочется заплакать. Эдуард Аркадьевич увидел Егоркино. Оно было белым, словно из белой кости, маленьким и глубоким! Оно казалось более седым и мертвым, чем его цветастый еще, веселый под солнцем погост. И только сейчас подумал Эдуард Аркадьевич о их кровной и вечной связи.

– Я вот думаю, Эдичка. – Иван наливал в жестяную кружку водку. – Вот если можно предсказать, ведь предсказывают всякие там… старцы… будущее… значит, и Егоркино будущее было предопределено… Значит, для этого жило… оно строилось, страдало… – Он вдруг шмыгнул носом и снял пальцем слезу под глазом. – Обидно! Пей давай… Помяни…

Эдуард Аркадьевич принял кружку, помолчал над нею для приличия и выпил. Водка сразу согрела, он поморгал глазами и передал кружку Ивану. Иван заглотил водку махом и сразу выдохнул воздух, взял в руки кусок сала.

– Я только с годами начал понимать, что это такое – народ, родина, с годами… боль какая-то копится в душе. Вот они все – царствие им небесное! – родные мои… Все родные. Тут вот и мать, и отец, и Верка, и дядья, и тетки, и дружки… Все, что во мне есть… Иной раз подумаешь, так и страшно становится – один остался из всех. Один живой егорьевский, а они как стеною стоят… Аж мороз иной раз проймет… И ведь как жили! Счас, как вспомню, как тяжело жили, Эдичка! Какие судьбы, какие судьбы! Как это все осваивалось: потом, кровью, молитвою… Церковь в Мезенцево была… Весь край окормляла. Школы… все тут было. Народ здоровый, веселый… Лица чистые… При этой страшной жизни какие были лица у женщин! У старух… Это были лица икон, такая чистота лучилась на лицах… За что я люблю Венецианова. Ты помнишь Венецианова?

Эдуард Аркадьевич молча кивнул головою. Ему становилось все тягостнее. Он понимал чувства Ивана, но не разделял их. Народ как народ, думал он мрачно, обычный, че уж… тут. Обернулся на кладбище и поежился.

– Да вот он как бы неотмирный… Точно!.. – Иван быстро налил в кружку водки, махом выпил, утерев губы рукавом куртки, закашлялся. Глаза его налились слезами. – Я иногда плачу по ночам. Такое уж время подперло. Господи, – сказал он вдруг в небо, громко и хрипло, – был ли народ на земле у Тебя чище этого народа! Был ли у Тебя еще такой народ? Где он? Покажи его! Разве не этот народ так любил Тебя?! В чем он провинился так перед Тобою?! За что Ты его так? За что мою деревушку и русских, всех нас… – Иван всхлипнул.

Эдуард Аркадьевич глянул на странное сейчас, даже чуть жалкое лицо Ивана и отвернулся, тоскливо разглядывая близкую могилу с тумбочкой без всяких опознавательных знаков.

– Жиды твои за несколько дней, пока Моисей был на горе с Тобою, тельца золотого сварганили… вместо Тебя… Ты простил. Сколько зла… грязи от этого народа, а он процветает… А мой народ, Господи! Ты ничего не простил ему!.. Ты ничего не забыл ему… Ведь разве они виноваты?! Они не отступали от Тебя, не продавали, по европам не ездили, в масонство не вступали, не революционерили… Пахали, рожали, молились… И Ты их не пощадил! Ты не пощадил их, Господи! Ты даже не пожалел нас! Ты разоряешь народ мой, Господи, отдаешь его в руки врагов своих… Своих прежде всего…

«Он с ума сошел, – холодно думал Эдуард Аркадьевич. – Они помешались там все на жидомасонстве… И Ванька такой же!»

Иван вдруг захлебнулся, отвернулся, видимо, приводя себя в чувство, потряс перед глазами пустую «чекушку» и с размаху кинул ее вниз, в бурьян. Эдуард Аркадьевич с долгим сожалением наблюдал падение бутылки.

– Видно, ты любишь этих жидов! – докончил Иван. – Ты просто их любишь… Первая любовь, она ведь не забывается. А нас… Подсобный мы материал для Тебя…

– Ну уж ты! – не сдержался Эдуард Аркадьевич. – Смело уж, Ваня.

– А ты молчи, у тебя таких кладбищ нету.

– У меня вообще никакой могилы нет на земле, – тихо сказал Эдуард Аркадьевич, чувствуя близкие слезы. Иван долго и серьезно глядел на него снизу. – Я вообще… воо-о-бще…

– Ну, пойдем, – сказал резко и неожиданно Иван, как делал все, и сразу, закинув лопату на плечо, пошел.

Эдуард Аркадьевич развел руками над оставшейся снедью. Не бросать же такую добротную холстинку да и шмат сала – слава богу! – еще большой… Он суетливо разбросал несъеденные куски по могилкам, последний сунул Белке в пасть, завернул шмат в холстинку и, волоча грабли по земле, нескладно выбрасывая ноги, побежал вслед за Иваном. У развилки Иван, чуть постояв, резко повернул на большую дорогу.

– Однова живем, Эдичка, погуляем еще денек ноне… а там уж за работу, – он повернул в Мезенцево.