Замыкающий

Ариша росла скромной и дружелюбной девочкой. Делилась с девочками-сокурсницами продуктами, и они ее любили.

Валентинке в Иркутске нравилось все. Она чувствовала себя здесь свойской, вела себя уверенно. Влюблялась, пела, опекала Аришку и имела весьма значительный успех у парней.

Аришка подчинялась ей так же естественно, как Большой Арине и преподавателям в техникуме. И когда Ариша вернулась в Култук и поступила в артель заготовителем, с той же спокойной уверенностью подчинилась директору артели и все его приказы выполняла беспрекословно. Бывало, рано утром с Валентинкою завалятся на артельную подводу, а директор выйдет из конторы, скажет:

– Девки, смотрите мне!

И они смотрели. В оба глаза. Впору, что глазастые пришлись к белому свету. Закупали в деревнях шкуры, орех, ягоду, меха – все, что высматривали их зоркие, молодые глаза и что полагалось для плана артели. К концу сорок пятого в села уже возвращались первые фронтовики, и девчата в оба глаза смотрели, как меняется сельчанка. Всю войну не снимавшая фуфаек и суконного халата, последнюю картофелину отдававшая ребятишкам, уже было вовсе смирившая себя до ряда рабочей скотинки, баба деревенская вдруг ожила, зашевелилась, помолодела, зарумянилась. Вослед за девками стояла в очереди в сельмаге за товаром, забегала к сельской швее, выбирая фасончик и стала крутить кудельки вокруг лба.

И запела деревня. Голосили изо всех углов ее до околицы. На дорогах к полю и в таежных балаганах, в клубе и в конторе заиграла протяжная русская песня. Девки переписывали в свои тетрадки новые стихи и песни, жадно прислушивались к радио и бегали на станцию узнавать последние вести. Потому что все ждали радости. Всякий фронтовик немедля становился героем и его слушали, как Сталина. Ребятня играла на улицах в «войнушку», и неизменно побеждали «наши», русские. Победа светилась во всем. Когда в клубы привозили кино, то на сеансы собирался и стар и млад. Все хотели любви и счастья.

Валентинка раскидывалась на соломе подводы, как птица, и пела ночи напролет. Она была глазастой, голосистой, отчаянной, языкатой.

– Ты, паря-девка, ох и достанешься кому… – вздохнет, бывало, дядька Яша, конюх, с ними все ездил. – Ох и хлебнет с тобой мужик-то. Язык попридержи-ко… Хорошо еще за бурята пойдешь, оне перетерпят… А русский-то пришибет… когда… под горячу руку.

– Счас! Пойду я за налима!

– Сама-то кто? У тебя бабка бурятка и отец…

– У меня бабка по матери русская была… Я за Ваньку Демина пойду… Он бе-е-е-лый…

– Возьмут тебя Демины… Гляди-ко… Они что цари в Култуке…

– А куда оне денутся!

Аришка, лежа на дне подводы, холодела от смелости подруги. Сама она еще никого не выглядывала и о будущей судьбине не думала.

– Кого Бог даст, – говаривала ей бабка, – того и на кривой кобыле не объедешь. Ты у меня, хоша серенькая, да грамотная. Так что, Бог даст, не завалященькая, без мужа не останешься.

Ариша же была спокойною, как Байкал на тепло, и даже разливное Валентинкино пение не больно волновало девичью душу. Так, иногда словно слабым ветерком закуржавит зыбь по воде – и вновь тишина, и зеркальная гладь поверху.

Валентинка все же выголосила себе Ванюшку Демина, и в октябре справили они свадьбу. Демины – все идейные, грамотные, белоголовые, как отборная крупчатка, сидели на лавках за длинным столом и глядели на невесту. Смуглая Валентинка под живым венцом последних мелконьких цветочков, который они с Аришкой плели ночью, полыхала пламенем. Она вдруг засмущалась, притихла, не поднимала на застолье глаз и всякий раз, вставая под «Горько!», почему-то вздрагивала.

– Ну! Нашаманила внучке жениха, – заметила Большая Арина Шишихе. Она пожевала студень и, хлобыстнув полстакана первача, добавила: – Теперь моей шамань!

– Кого я шаманила? О-о-о! – возмутилась Валентинкина бабка. – Оне сами сплелись, а я виноватая.

– Да знаю я тебя! Шуткую… Однако мне ить и про свою пора думать.

– И твоя не засидится.

– А ты побормочи… Побормочи… Бубном-то вашим позвякай…

– Дура ты. Сроду была такая… Я в церковь ходила. И счас молюся… Ты бы лучше у Матери Божьей спросила… про жениха Аришкина. Помнишь, как ране-то девки у икон выпрашивали суженого?

– Поповна вон всю жись с иконами, а вековухой осталася… Я же помню. – И Большая Арина вздыхала.

Она еще зорче стала доглядывать за внучкой, выпытывая, где и с кем та была, и Аришка спокойно и подробно ей все рассказывала. А чего ей было скрывать? Все на ее ладошке!

В сорок шестом голод дошел и до Сибири. Аришка ездила уже по селам без Валентинки и привозила мало.

– Смотри мне, девка! – грозил ей директор артели.

А Большая Арина пекла картофельные шаньги и совала их директору.

– Прости ее. Не сама ить… Вишь, народ попрятал все. Все схоронили…

Весною этого года в первую грозу вернулся домой Васька Громыко. Ариша как раз подъезжала на своей подводе к Култуку, правила сама и на горе увидела солдата с вещмешком. Стоял и смотрел на село. Обернулся на нее.

– Ты чья такая будешь? – спросил он.

Аришка натянула поводья, останавливая коня, потом спрыгнула с телеги и, опустив глаза, тихо молвила:

– Я Большой Арины внучка.