Замыкающий

Отдыхали недолго после чаю. Васса подхватилась гонять своих коз и проведать сына. Алевтина вернулась в баню замочить белье на завтрашнюю стирку. Гаврилыч посидел на лавочке, подставив уходящему солнышку хорошо отмытое лицо. Потом он пошел искать Серко, который ускакал под мост, за Партизанскую, где пасется гнедая кобылка Сашки Савельева. Шел Гаврилыч долго, через лесок. Ветерок просквозил его. Надо было не выпускать его сегодня, думал он о мерине.

– Эх, дурашка ты, дурашка! – ворчливо выговаривал он животине, уводя его от кобылицы. – Ну, куды уж нам? Поглядеть токмо! За погляд оно денег не берут конечно… Но че зря расстраиваться?! Все одно в рот не попадет! По усам тока…

– Куда шастал-то? После бани! – недовольно укорила его Алевтина. – Просквозит, дак скрючишься. А мне топтаться вокруг тебя потом!

Коня поили вместе, потом чистили конюшню. Уже по заре Алевтина впустила в стайку коз, которые давно топтались у их загона. Поила, кормила, доила их. Потом процедила молоко сквозь марлечку. Оставила пол-литровую банку на вечерний чай. Когда из своего дома явилась отпыхившаяся Васса, Караваевы сели на вечерний чай, который они пивали на кухонке у печи перед окошком, выходящим на улицу. К чаю Алевтина напекла блинков. Поставила на стол плошку с медом. Для Вассы. Той бы только сладкого поесть. Для Гаврилыча – сметану. Гаврилыч вдруг заметил, что мед для свояченицы супруга выставила вперед его сметаны. Это огорчило его. «Последний ноне я, – грустно подумал он. – Не хозяин!» Ранее Алевтина любое блюдо подавала ему первому. А как же? Сам! А теперь они сами с усами!..

Но день длился долгий, дивный, мирный, как детское дыхание, и рушить его не хотелось даже мысленно… И Гаврилыч молча съел свой горячий блин в сметане, вкусный, как в детстве, у бабки Евдокии, и молча вышел во двор посидеть на лавочке. Но как только подогрелась под закатным весенним солнышком, как услышал рядом с собою буйное дыхание свояченицы. Гаврилыч вздохнул и вышел на улицу. У палисадника старик присел на лавочку под ветвями акации. Эту лавочку Алевтина давно требует снести. Мол, пацанье вечерами на ней балуется. Кабы не пожгли усадьбу. Либо в стайках нахулиганят. Но Гаврилыч молча сопротивляется. И так жизнь порастеряла все утехи. Хоть на лавочке посидеть с тем же Бегунком да на соседей глянуть в добрый час, и то слава богу!

Бегунок подоспел сразу, учащенно засопел. Отдышавшись, пожаловался:

– Ну, житья не дает зараза! Вот че ей надо? Дою сам, кормлю сам, с сеном сам управляюсь! Че ей надо?!

– Палки хорошей нашим бабам надоть. Небитые уж который век, – полушутливо, – палки не пробуют доброй!

– Ну, это я тоже понимаю! – обиженно согласился Бегунок. – Рази шь матери наши могли на мужей так рот разевать? «Веди корову со двора!» – передразнил он супругу, обернувшись на свой двор. – Да, лучше я тебя со двора шурну!

– Ага, ныне их шурнешь!

– И то правда! Все законы на их стороне! А ведь я любил ее! В молодости дак дня бы без ее не прожил. Аж в Глубокую поначалу к ней пешком ходил. Я ведь ее из Глубокой взял.

– Да уж помню! Дружком ведь на вашей свадьбе был!

Старики помолчали, глядя в весеннюю синь улицы. Байкал молодился. Синел под закатными лучами, что очи добра-молодца. Гаврилыч плохо видел на левый глаз, а Бегунок – на правый, и оба друга смотрели в самый его пупок, сочно лоснящийся под горящими лучами сибирского весеннего тепла.

– Че деется! – вдруг удивился Бегунок. – Глянь!

Гаврилыч и сам уже увидал стайку подростков, смешанную с птахами детворы.

– Глянь, в лапту играют!

– Обознался! Так бегают…

– Как так? Лапта!

Гаврилыч и сам понимал, что ребятишки играют в лапту, но вредничал. Сердце щемило, и на глаза наворачивались слезы. Гаврилыч видел, как вел игру средний из Батыевых. Семьи многодетной, хулиганистой. Батыев сам растил детей без жены. Батыиха, как звали ее на селе, померла от сивухи. Некудышняя была бабенка. Только что нарожала. И сам Батыев такой же горюн. Пропивает детские пособия, что подработает на серпантине, и то пропьет. Ребятишки сами по себе растут. Жиганистые, но красивые. Вон Митяй стал голить. Стройный, смуглый, глаза, что полумесяцы, настороженно посверкивают во все стороны.