Замыкающий

Как разделилась жизнь! И одна часть совсем не похожа на другую! Было начало с тятенькой, с матерью. С табунами скота и любимым жеребцом Маем. Босоногое, пахнувшее тайгою, Байкалом, сырым, скользким камнем… Потом была война, окопы, смерть, рота без замыкающего… Холод и грязь окопная. Страх смерти и полное к ней равнодушие. Победа. Отдельная узкая и радостная, как радуга, полоска жизни. Настя… Стежка! Любовь! Счастье! До сих пор незабвенное то, на что он за жизнь и слов не подобрал, чувство… И последний долгий, спокойный, сытый, наживной остаток жизни с Алевтиной… И все жизни были разными. Он во всякой поре был другим. «Господи, Господи, – подумал он. – Дал бы Ты Пашку мово увидать… Настя-Стежка, похлопочи там о внучонке нашем. За что ему такая участь?! Я ж воевал! За него ведь тоже воевал… И он воевал… Он же десантник! Мы же победители!»

Весь апрель жарило солнцем, что тебе летом. Снег словно корова языком слизала. Так, едва под кусточком пятнил землю грязным блинком, а дороги, огороды, поскотинка влажно и призывно блестели. Трава полезла сразу к маю, уже зацветал одуванчик, Серко рвался на поскотинку, но с Байкала тянуло сквозным ледящим. Озеро и не собиралось таять. Так, чуть подноздрилось…

Да и Гаврилыч знал, жар апреля неверный, недолгий, что подростковая слепая страсть. В мае точно посерело все кругом, заморочачило. Забили утренники, лужицы подергивал ледок, запахло отсыревшей прошлогодней травою, и лист наконец-то раскрошился, исчезая в молодой весенней грязи. А на цвет черемухи, когда бабы начинали сеять морковку, пошел снег. И подвалило его – лопатой греби! Сошел дня через два…

И Гаврилыч начал готовиться к пахоте. И то, чего там готовиться! Конь у него праздный, сытый. Его выгуливать пора. Утварь коня на пятый раз еще с Рождества перебрана. Сам бы не подвел себя! Здоровьишко-то уходит. Сквозь кожу сочится. Вроде особо не болит нигде, а сила не та. С каждым годом слабеет Гаврилыч. Сам-то он давно не пашет. Приведет коня к хозяину поля. Сядет в тенек. Ему поднесут, как положено. А Бегунок встает за плуг. К вечеру обоих стариков разносят по домам.

– Слышь, дед, – заметила ему негромко Алевтина. – Ты бы не пил совсем ноне. Ведь не молоденький. Сердце-то свое пожалей!

– Счас, пожалеет он! – заметила Васса. – Нажрутся, как свиньи, с Бегунком.

– А ты бы смолчала! – не выдержал Гаврилыч. – Ты мне кто? Указывать!

Васса только рот открыла…

Сразу за Вознесением, в субботу, Гаврилыч с утра начал гоношить баньку. Выбрал из поленницы мелкий березовый кругляк. Наносил воды в баки, нащипал лучину. Банька у Караваевых старинная, передком на ручей. Веселенькая банька! Алевтина содержит ее справно. Сияет белизною, полок выскоблен, по лавкам радужные, ею же вязаные дорожки. Ручей весело гудит под окошком, и вода его по эту пору тяжелая, наливная, спадает с рук весомо и словно ласкается. Как-то все особенно оживает нынешней весною. И бьется сердчишко, что заяц в силках. Может, и впрямь у порога косая, оттого прощается сердце с родимым, и око наглядеться не в силах на кровную пядь, с которой скоро станет одно целое! И это плещущее в груди уже слабыми струйками сердце на девятый день после смерти рассыпется, как песок, и станет землею. Горсточкой, жменью земли на пригорке погоста. И вернется внук… Пашка придет на могилу деда. Ведь придет Пашка когда-нибудь на могилу деда! И погладит бугорок, и черпанет горстку землицы ладонью, где давно уже песочком или травкою частица сердца дедова. Так и передастся внуку благословение рода караваевского. И вся его суть и правда… Вместе с родимым войдет в него. С тайгою, ручьем, вон той сосенкой на дальней сопке, под которой встретился дед с его бабкою… Только подумал он такое, как в оконце замаячил Бегунок. Гаврилыч с трудом поднялся со скамеечки и пошел к другу.

– Пойдем, – кивнул Бегунок и показал в запазухе четвертинку.

– Рано еще, – отказался Гаврилыч. – После баньки причастимся…

– Куды уж, после баньки! Разомлеешь, как в прошлый раз. Уснешь сразу.

– Нет, перед баней не буду! А то в бане разомлею. Посидим!

– Посидим!

Старики замолчали, глядя на сопки. День выдавался обычный на эту пору мая. Зацветала черемуха в огороде соседа. Ветер доносил ее пряный бабий дух. От Байкала тучи шли с самых хребтов такие, что и гор не видать. И загустело кругом, от того что все наливалось соками, оживало плотью, закипало духмяно бродившим цветом.

– Будет погода, ли как? – задумчиво вопросил Бегунок, крутя «козью ножку» себе. Он так и не отвык от махорки, которая по причине дешевизны исчезла с прилавков магазинов. Бегунок как мог вертелся: то кому закажет, то сам на своей грядке табак растил. А ныне просто рассыпает табак папирос и лепит свою военную «козу».

– А куда она денется?

– Дак глянь, Саян-то не видать. Завтра, как яйца, вылупятся. Снег ить там!

– И снег стает!

Перед друзьями возник Шнырь. Шел сторожко, задами, по ручью.

– Здорово, старички! – крикнул он им с деланой веселостью.