Замыкающий

– А я голосила! Придешь, бывало, на кладбище – там кричат, там плачут, там причитают! Сразу чувствовалось – поминают! А счас… Как в конторе. Слезинки не уронят. Народ стал холодный!

На могиле старшего своего Васса поголосила с большим удовольствием. Вокруг оградки собрался народишко. Послушали. Посочувствовали. Потом «кропили» стариков Гаврилыча – все могилки обошли, и могилку бабки Евдокии, и родителей Гаврилыча, и усопших братьев с двумя сестрами. И Алевтининого первого мужа, и свекровь ее. К вечеру так ухайдокались – ног под собой не чуяли. К последней могилке старшего брата Вассы подошли уже, когда солнышко уходило за сопки.

– Ой, сыночка мой, сыночка! – запричитала Васса.

– Какой он тебе сыночка?! – шикнула на нее Алевтина. – Перебрала, что ль?! Это Ванькина могилка.

Василиса раскрыла рот, посмотрела на памятник и всхлипнула.

– Вот, Ванька, и до тебя добралась! Сколь могил обходила, никого теперь нету! Никогошеньки! Все ушли! Ты первым убрался! Распочал род… А я, а кто до меня доберется?! Кто ко мне придет плакати?.. Си-ро-та. – Она раскрыла широкий свой рот и взвыла коротко и горько. – Вот, Ванечка, тебе хорошо! Ты никого не хоронил! А перехорони-ка всех! И как сердце не разорвалось?

Васса говорила надрывно, всхлипывая, плакала искренне. Глядя на нее, заплакала Алевтина, и Гаврилыч, вспомнив о внуке, который тоже уже и не придет на могилу деда, уронил слезу.

– А эта че тут делает?! – вдруг, не прекращая воя, трезво и холодно заявила Васса.

Караваевы вначале даже не поняли, о ком говорит свояченица. Васса глядела вниз, на ту окрайку, где уже начинался поселок, и увидели Галину. Она стояла с граблями над старой могилой в деревянной оградке. Подле нее красила покосившиеся зубцы оградки горбуша.

– Да это ж Настина могила! Старый, глянь, это твоей первой могила! Они че тут делают?! – воскликнула Васса.

– Не шуми! – Алевтина вытерла тыльной стороной ладони слезы. – Я отдала могилку горбунье.

Гаврилыч похолодел. Он ведь и забыл, что у Насти есть могила. Здесь, на этом кладбище!

– За нею я ходила! А потом уже Иза… Как в Култук вернулась и пристала ко мне. Отдай, да отдай! У меня своих здесь могил, мол, нету… А Настя – грех мой. Хоть как-то отработаю…

Гаврилыч и виноватился, и дивился. Алевтина, молчаливая и, как ему казалось после Насти, суховатая… А вот поди ж ты… Где ему, Гаврилычу, было до могилы? Настя-Стежка его всегда была с ним. Он годами после ее смерти шастал по тайге, как зверь. Сына, и того забывал… Ах ты господи! Прости, Настя…

– Вот уж лет пятнадцать как ходит к Насте, – просто добавила Алевтина. – Уж молодым говорит, что дочкина, мол, могила. Она по дороге-то не ходит… Снизу от лесочка идет… Чтоб сильно-то ее не видали.

– Чистенькая могилка-то! – заметила Васса.

– Нарядная! Летом цветет… Как куколка. Она в середку бархатцы садит, а по бокам васильки с ромашкою… Ино заглянешь в оградку, – любо-дорого!

Гаврилыч глянул на родимый погост. Он пестрел и хлопотал, что ранешный сенокос. И такой же яркий, радостный, что тебе праздник. Народ копошится, трудится, поминает стопочкою да блинком. А лица радостные, перекличка звонкая. И все идут и идут! Каждый год идут… С млада Гаврилыча идут…

* * *

Гром в этом году первый раз грянул на голый лес. Большие огороды еще не пахали, бабы садили «мелочовку» – зелень с редискою, а тепло широко лилось с небес, празднично. После Радоницы воздух прокалило, что тебе в июле, а потом поползли с Саян через Байкал пузатые клубни туч. И громыхнуло. Гаврилыч с утра вскапывал гряды, спина болела, отдыхал часто, а как раскатило по небу, бросил лопату – и к березе. Старая береза корневитая, не объять, не ухватить. Кора толшенная. Прижимались к ней, еще юной, тонкокорой, тятенька и бабка Евдокия… Гаврилычу примнилось, будто и впрямь полегчало спине, тут сверкнула молния, и он поспешил в дом.

Гроза пронеслась, как вепрь. Коротко, разухабисто, с бешеным ливнем и грозными высверками. Гаврилыч пережидал ее на крыльце. В один из яростных высверков молния просторно и высоко осветила и огород, и покос у ручья, и дальний лес, и Серко, мирно щипавшего молодую травку на покосе, и Гаврилыч, при этой родной с детства картине, нежданно для себя заплакал. Сколь раз в той молодой безоглядной жизни, которая столь нежданно как бы вернулась в его память, стояли они со Стежкою на крылечке и смотрели на грозу. И на покосах в шалашах прятались, и под телегами в дорогах! Стежка всегда вздрагивала при молниях, жалась к нему, а он, ощущая ее бабью слабость, смеялся и пугал ее…