Замыкающий

Бегунок присоседился косить с Гаврилычем.

– Она думает, я сяду к ее юбке и телесериалы с нею смотреть буду, – с обидой сказал он. – Она на эти сериалы корову променяла. Штаны мне купила. А я их не ношу. Я и в этих доживу!

Косить начали на дальнем покосе. Там за мостом, под Чертовой Горою. Покосы эти Гаврилыч помнит сызмала. Их держал еще его дед, и дедов дед вырубал за речкою кустарник и воевал за траву с лесом. На этом покосе Гаврилыч прошил косою первый свой стежок, он и на войне о нем тосковал, об этом покосе…

Встали трое лесенкою. Гаврилыч, за ним племянник и Бегунок вослед…

– Ну, пердуны, поперли, – спокойно улыбнулся Гаврилыч и, оглядев широкий, ровный, до самой реки цветуще-сочный луг, вздохнул всей грудью. – Как говорят – благослови, Господь…

Начало покоса горчило утратой. Давно ли с Витюхою начинали покос. Витек в одной рубашонке бегал мальцом, цеплялся за Настину юбку. И с Алевтиною они косили вдвоем, когда Гаврилыч болел… В последнее свое лето он сидел вон под той березой и смотрел, смотрел вдаль. Насмотреться не мог.

– Зря, – сказал, – я отсюда уехал.

Он был хорошим сыном… И погиб в той же прорве, какой сгинуло, почитай, пол-России молодняка… По пьяни разбился на машине…

Разгоралося, жгло молодое июльское солнце, роса еще сверкала по кустам, висла золотой капелью на острие цветов, и трава ложилась ровно, послушно под свистом литовок. Николай часто останавливался, как бы правя косу, но Гаврилыч видел, как он сдал, как он задыхается и устает. Бегунок, привыкший к косьбе, налетал на Николая, петушился, кричал: «Береги пятки!», но Гаврилыч видел, как тяжело и другу косить чужой покос, когда свой, годами ухоженный, вычищенный, брошен ноне там, за Партизанской, у дороги. Отдыхали на старой колоде. Боязливый Николай, который в детстве сел на колоду, в которой зимовали змеи, тщательно оглядел ее. Он с тех пор на колоду, как на саму змею, садится. Курили, глядели в молодой березнячок в ожидании подкрепления.

Первым вестником обеда явился Котя. Он бежал впереди баб и орал: «Деда-а! Я сам нашел тебя… Сам!» За ним из березнячка пряменько, мелко проступила Алевтина, за нею нависала потная, распаренная Васса с бидончиком в руках. От нее жаром несло, как от турбины. Николай, подле которого она присела, отодвинулся от матери.

Алевтина молча расстелила на траве походную холщовку, такую же белую, чистую, разглаженную, что и дома, нарезала ковригу хлеба, разложила на скатерке вареные яйца, огурцы, отваренное мясо.

– Едва добрались до вас… По жаре-то!

– А нам каково на жаре косить? – спросил Николай. – Это тебе не прогулка.

– А я сколь говорю вам – продайте коня. Он что, молоко дает? От бешеной коровки… пьете тока с него. – Она подлила из бидона в протянутую Алевтиною чашку с окрошкою домашнего квасу. – Правильно баба у Бегунка корову продала. Счас лежит в чистоте и в потолок поплевывает.

Бегунок поперхнулся куском мяса. А Гаврилыч, принимая из рук жены чашку с окрошкою, сурово осадил родственницу:

– Тебе кого судить про моего коня?! У тебя коза есть, ею и распоряжайся. Хошь продавай, хошь куда девай. А я со своим конем сам управлюсь!..

Васса с обидою поджала губы.

– Попрекаешь, – чуть помолчав, зловеще начала она. – Углом попрекаешь… Заела я тебя… Подушки твои пролежала?!

– Да ты кого городишь? – возмутился Гаврилыч. – Я хоть слова такого сказал?!

– А то ты сказал, что я чужая тебе! И про коня не молви. – Васса отвернулась от чашки с окрошкою, протянутой ей Алевтиною. – Ешьте сами…

Алевтина молча взяла себе тарелку, поставила ее на камни и неспешно хлебала…

– Ой, вкусно! – похвалил Бегунок. – Умеешь!

– Да и вы проголодалися, – ответила Алевтина и, развернув сумку, подложила на скатерку пирожки с блинками, которые берегла к чаю. – На вот огурчика. Седня сорвала к покосу… С грядочки… У меня всегда к покосу огурцы уже свои…

– Да уж ты хозяйка!

– А это?! – выразительно спросил не евший в ожидании выпивки Николай.

– А это – вечером! – спокойно ответила Алевтина. – Кто в работе пьет? В работе не пьют. Нажрешься, и тащи тебя с покоса волоком… А ты деньгами возьмешь? – укорила она Вассу. – Губу надула! Че цепляешься к нему?

– К нему я не цепляюсь. Его конь – пусть, как хочет, решает…

Котя хватал блинки с пирожками. Алевтина очистила ему яичко. Окрошку он хлебать не стал. «Уже избаловали», – подумал Гаврилыч.

На второе Васса выложила в глубокую чашку горячие еще котлеты. Сама есть не стала. Гаврилыч примиряюще протянул ей конфетку-сосатку.

– А мне? – тут же возник парнишонка.

– А тебе – кашки березовой, чтоб слушался. Вон котлетку съешь…

Котя тут же сорвался за бабочкою.

– Кабы на змею не наступил, – озабоченно сказала Алевтина и, глянув на лес, долго вглядывалась в молодой березняк.

– Это что же деется? – услышал над своим ухом Гаврилыч медвежий рев свояченицы. – Они уже бела дня не боятся!

Гаврилыч глянул в ту сторону, куда глядела его супруга, увидал Галину, решительно движущуюся к ним, и сердце его дрогнуло. «Счас начнется», – подумал он.

– Алька, ты че молчишь? Бабы к твоему деду средь бела дня шастают. Может, подвинешься – место уступишь?!