Замыкающий

– Чего, чего! – причитала Мотя, подлетая к нему. Она схватила внука за ногу, увидела кровь на пятке. – Проткнул, бродяга. Я так и знала. Пупок нечищеный. Сколь тебе будет бабка долдонить – обувайся, обувайся. – Мотя хлестанула мальчонку по затылку, тот орал, выворачивался, а Мотя норовила нашлепать его по заднице.

Наконец подоспела Сима и отняла мальчонку. Пятку промыли водой, наложили на прокол подорожник, Мотя разорвала свой старый платок, перевязали.

– Теперь шлындай. Летай. Допрыгался.

На шум выскочила старуха Пана. Она и пригрела обиженного и пораненного Коляньку, повела к себе.

Завернул Данилыч. Стоял в кирзовых сапогах. Байковая его рубаха, застиранная уже, но ладно пригнанная, была хорошо и недавно проглажена, еще не остыл на ней горячий дух утюга; ведерный горбовик за спиной.

Увидев Данилыча, Сима поспешно одернула юбку, платок оправила.

Данилыч невысок, жилист, подборист и крепок. Голову держит чуть скособоченно, как бычок, правая бровь, перебитая в войну, как бы раздвоена; она выше и шире левой, глаза глубоко сидят, и в них не сразу поймешь, что есть.

Держится Данилыч особнячком, говорит мало, его и не заметишь сразу, кивнет головой и молчит. И все сзади да позади норовит держаться. А обернешься – два огонька волчьих, въедливые, зоркие, с ехидцей, насквозь буровят. Данилыч любит чистоту и порядок. Мотя ткнула в голый бок Ромку.

– Оденься, жигла.

Данилыч не удостоил Ромку вниманием, слегка кивнул Моте, а с Симы глаз не сводил. Достал кисет, он так и не привык к сигаретам, с махрой надежнее и проще. Руки у него как бы покрученные, бугристые, сизоватые, пальцы он ломал в молодости, так они наперекосяк срослись.

– Раненько битва у вас, – заметил он.

– С имя рази не согрешишь, – ответила Сима, не подымая глаз. – Доброе утречко, Яков Данилыч.

– Здравствуй, Симушка, как спалось?

– Какой у старухи сон. Только что голова на подушке полежала.

– Иль заботы одолели?

– А как без их? Ты ведь знаешь про горе мое…

– Эх, баба. А мне-то чего жизни не даешь?

– Да хватит уж про одно, Данилыч. С утра еще не начинали. Говорено сто раз. Не будем больше. Ты ключ оставил? Не то приберу забегу. Может, сварить что?

– Да я далеко пойду. Может, и заночую, если ночь приспеет в пути. Не суетись, спасибо тебе…

– Глянь-ко, электричка. Во времечко-то! Только что чаю пооткушали. Нежли десятый…

– Вовремя, – подтвердил Данилыч, глянув на свои часы.

Электричка приостановилась на минутку, высыпала горстку людей и скрылась. От горстки отделились трое и свернули на тропу к их дому. Остальные разбрелись по насыпи в обе стороны и сразу исчезли в лесу.

– Сюда идут, – вздохнула Сима.

Трое молодых парней спускались с насыпи к калитке их дома.

– Никого не пущу! – с крыльца крикнула Мотя и хлопнула дверью. Жук тоже вышел глянуть на приезжих… Он посмотрел на них тяжело и подозрительно, потом, сообразив что-то, снял замок со стены своей веранды и подался к бане.

Первым по тропе шел Герка. Фамилию его старухи не знают. Он уже пятый год ездит на разъезд, чувствует себя здесь хозяином. Здоровый, вздутый, как бычий пузырь, Герка шел вразвалочку. Лицо у него плоское и жиденькое, как блин. Глазки косоватые, как тараканы суетливые, а пупырышек носа так мал да еще перебит в переносице, что, если бы у Герки были щеки, носа никто бы и не заметил посреди лица. Мотя, впервые увидев Герку, охнула:

– Ой боров… Ну и боров. – И велела ему на чердак не лазить – еще проломит его. Герка ночевал на веранде, прежде чем лечь, загораживал кровать свою стульями, веранду закрывал на крючок и на палку и ночью никого не впускал в дом. За это Мотя и терпела его. То ли похваляясь, то ли вправду, Герка рассказал старухам, что был он классный боксер и его вся шушера городская как огня боялась. Сколько Мотя ни пытала его, кто же эта шушера, Герка ничего толкового не объяснял, ухмыльнувшись, только отмахивался:

– Ну, все… эти… сволочи!..

Однажды он в драке убил мужика-соседа. Просто убил, без усилий, трахнул ему кулаком по лбу, тот свалился и умер. За семь лет отсидки на казенных харчах Герка опустился, ожирел, отрастил живот и стал неповоротлив. Он туго соображает, поэтому говорит мало и всегда невпопад. Рук теперь не распускает, но уж коль кто ему не по нраву, он встанет, надуется до красноты и ухает на противника. Берегись, мол, у-у-ух.

За Геркой в мелкую припрыжку пружинит Гридень. Он подскакивает нетерпеливо, радостно, присвистывая на ходу, и круглое курносое лицо его расплывается от удовольствия. Гридень всегда и всем доволен. В отличие от Герки он узковат, расторопен, любопытен. Легко и просто входит в любую компанию, тормошит ее: сыплет анекдотами, весело и смачно врет и в любой компании мелко и душисто напакостит.

Третьего парня никто на разъезде не знает.

Герка с маху толкнул ногой калитку, она взвизгнула, едва не слетев с петель. Ей в тон по-детски жалобно три раза просвистела иволга. Тяжелая, как молот, ступня гостя растерла плоский лист подорожника. Герка чуть поскользнулся и пролетел напрямки к Данилычу.