Замыкающий

Студент не заметил, как наступил на шляпку белой поганки, поскользнулся и упал. Неловко упал, на спину, горбовик вдавился в хребет. Студент охнул, и словно эхо холодным и нежным голосом вздохнуло ему вослед. Наверху в лучистой проталине неба потягивалось, как молодая кошка, хорошенькое взбитое облачко. Оно было легкое и очень выразительное, словно добрый и ясный знак. Студент засмеялся. Пестрая ореховка пролетела низко и скрылась в сизой шапке кедра. Свистнул неподалеку бурундук, и откуда-то сильно, будто только что после дождя, потянуло смолистой и свежей хвоей. Студент почесал спину об угол горбовика и вдруг понял, откуда тянет. Он уткнулся носом в мох, влажный и такой удушливый, что на миг помутилось у него сознание. Такая глубь почудилась ему. Пахнувшая неведомой жизнью, иным миром, бездонная, безвестная глубь.

Данилыч обернулся.

– Земля, что ль, не держит?

– Данилыч, на охоту ходишь? – спросил Студент.

Старик усмехнулся, растоптал ногою блеклый мухомор.

– Тута не только зверья, мух уже повытравили. Спасибо, хоть ягода кое-где осталася.

– А зимой что делаете?

– Чего, чего! Языки чешем. Сказки сочиняем. Про ведьмяку.

– Проживает?

– А как же. Ночи темные, долгие. Простор великий. Разгуляться есть где. Вот она и кружит. Приезжай познакомиться. Иной раз такая тоска накатит – чуть с ею в пляс не пускайся…

– То-то мне все чудится…

Данилыч нахмурился. Сердито сплюнул.

– Ишь ты, чудится ему! С перепою, что ли, грамотей?

Ромка прислуживал с большим удовольствием. Намотав на руки Мотино полотенце, он повис над столом, изогнувшись, как оранжевая пиявка. Чуприна у него, смазанная чем-то жирным, гладенько примазана до затылка. А затылок всклочен, словно инеем обметан от подушки.

– Прошу-с… Летний, так сказать, сервис. Только что из Парижа… – улыбка у Ромки русская, щедрая, белозубая.

– Тебе бы, Роман, в хороший ресторан, – снисходительно посоветовал Гридень, – лакеем.

– Я бы пошел, да культура у нас еще низкая… В Москве за шик почитают в ресторане служить. А у нас еще не доросли. У нас еще стесняются… Одна супруга меня понимала… Да-с… родная душа…

– Че же ты ее кинул-то, душу родную, – съязвила Мотя. – Поди, все глазоньки проглядела, тебя ожидаючи.

– Ага! Проглядят они сейчас… – ответил ей Гридень. – Будь спокойна, Матрена Степановна, моя стерва, она ничего не проглядит…

– Ой, да как же ты с ней живешь-то?

– А чего их менять? Только время терять. Они сейчас все одинаковые… Это анекдот есть такой…

Ромка вынул из заднего кармашка записную книжку, ткнул в нее ручкой. Он не сводил с Гридня восторженных глаз. Даже походкой стал подражать ему.

На столе стояли две бутылки водки, новехоньких, блестящих, с экспортной этикеткой, горкой – зеленый лук с крупными головками и уже уплотненными стрелками ботвы, мелкие розовые помидоры, пяток яиц вкрутую, шмат прошлогоднего желтоватого сала – Мотя из подполья достала, сырки плавленые и пара банок рыбных консервов.

– Ам-мпулу! – заказал Гридень, раздумав рассказывать анекдот.

– Будет сделано-с. – Ромка птицей взметнулся над столом и в момент стоял, готовый с распочатой бутылкой.

Мотя стригла Коляньку у печи. На голову Коляньки надета кастрюля, по круглому ободку которой Мотя и корнала внука.

– Панка что-то припоздала, – заметила она, – че ж это она так? Да сиди ты, не дрыгайся! Обрежу ухо, будешь знать.

– Колет! – тонко пожаловался Колянька.

– Поколет да перестанет. Ишь ты нежный какой. – Мотя сняла кастрюлю с головы мальчонки, обтрясла ему ладонью шею, плечи. – Собери волосы и в печку брось. Понял?! Выбросишь на двор, птичка подымет, совьет гнездо. Покель волос там не согниет, все головушка будет болеть. – Мотя отряхнула подол черной своей юбки от волос и подалась в горницу.

Мотя мала росточком и лицом даже сейчас пригожа. Лицо у нее круглое, как каравай. Глаза искристые, с прозеленью. Сама круглобокая, напористая. Любит цветастые кофты и платки. И чтобы цветы покрупнее и поярче на платке были. Сима, та любит, чтобы все было чистенькое, беленькое да с кружавчиками, да чтоб крахмалено было. Простыни – и те крахмалит по праздникам. А Мотя вот любит все яркое да звонкое. И материться любит. Как трахнет матом, весь разъезд слышит. Сима уши руками заткнет:

– Ой, Мотя, тебя Бог наказал. У тебя с того и волосы повылазили.

– Волосами он, что ль, наказал меня? Куды тогда покойничков моих записывать?

– А это судьба! Такая у тебя судьба, – скажет Сима и вздохнет тяжело.

Волос у Моти нет. То ли от воды здешней – говорят, она без солей каких-то, то ли горя горького, а волосы все повылазили. Залысины по всей голове светят, а как скрутит Мотя волосенки на затылке, так этот скрут не больше наперстка получается.

– Матрена, – игривым голосом вдруг пропел Гридень.

Мотя высунула голову из горницы.

– Я вот возьму ухват и покажу те Матрену. Подружку нашел!

– Ну, Матрена Степановна, ну уважь, – нетерпеливо вмешался Герка.

Прибежал со двора Колянька, звонко и радостно сообщил:

– Панка петуха в подвале спрятала. Я сам видал в окошко. Она счас сюда придет.