Занавес приподнят

— Неужто в самом деле за Днестр?

— Куда ж еще?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Оставленный с вечера в жестяной кружке недопитый чай к утру покрылся ледяной коркой. Илья Томов лежал на железной койке, застеленной прогнившей дырявой рогожкой, укрытый по самую макушку изодранной при обыске грубошерстной фельдфебельской курткой. Съежившись и согреваясь собственным дыханием, он по-младенчески улыбался. Ему снилась заполненная народом площадь из советского кинофильма «Парад молодости»; он бодро шагал по ней рядом с белокурой русской парашютисткой, которая два года тому назад участвовала на празднике авиации в Бухаресте и приземлилась на окраине аэродрома Бэняса. И снова, как тогда, окруженная толпой любопытных, она неожиданно исчезла, а встревоженный Илья каким-то образом очутился в родном Болграде. Город выглядел угрюмо. В доме было пусто и неуютно, за окнами бушевала метель. Ему стало холодно и грустно. Он прислонился к нетопленной печке с зигзагообразной, как молния, трещиной. В дымоходе уныло выл ветер, на чердаке громыхало и свистело, в сенцах скрипела дверь. И внезапно на пороге вновь появилась сияющая, в светлом, длинном, будто подвенечном, платье та же девушка. Она вела себя так, словно давно жила здесь, положила на стол круглый с румяной коркой белый душистый хлеб, какой, бывало, на праздники выпекала в домашней печи бабушка, открыла окно. Вдали виднелись поспешно уходившие черные тучи, а там, где прояснилось, яркие лучи солнца пронизывали голубой простор… В стороне от железнодорожной станции Траян-вал на всем небосклоне повисла огромная радуга. Было тепло, цвела акация, распускалась сирень, и под многокрасочной радугой нескончаемым потоком двигались колонны людей. Они были веселы, по-праздничному одеты, с цветами и транспарантами, знаменами и портретами — как в русской кинокартине «Парад молодости»… Илья хотел побежать им навстречу, рванулся и… перевернулся на спину, высунув голову из-под драной куртки; он понял, что это был всего-навсего сон… Посмотрел на вырисовывавшийся квадрат темного потолка камеры и разочарованно вздохнул. Стало обидно, что сон прервался на самом интересном месте.

Илья попытался восстановить виденное во сне, но в памяти остались только девушка с золотистыми кудрями, большой белый хлеб и праздничные колонны демонстрантов… Он глубоко вдохнул холодный, сырой воздух, пропитанный запахом карболки, и передернулся. Уснуть он уже не мог. По мере того как светало, очертания камеры, выползавшие из тьмы, становились все более страшными.

В это утро по случаю Нового года подъем заключенных был отсрочен на целый час! Но вот звон большого колокола тюрьмы Вэкэрешть известил, что это время подошло.

Из коридора тотчас же донесся топот боканок[47]. Он примечателен: подошва боканок сплошь подбита гвоздями с широкими ребристыми головками, а каблуки, словно копыта лошадей, опоясаны тяжелыми железными подковами. Каждый шаг по цементному полу коридора отдавался лязгом, напоминавшим военную казарму. Однако за топотом боканок последовало звяканье ключей, грохот затворов, хлопки падающих задвижек с глазков, врезанных в обитые железом двери камер, и чечеточное шлепанье арестантских башмаков на деревянной подошве — вся эта печальная симфония свидетельствовала о том, что здесь вовсе не казарма, а тюрьма…

Тюрьма Вэкэрешть находилась в пяти минутах езды от центра столицы и в десяти минутах — от дворца его величества короля Кароля Второго. Она славилась тяжелым режимом, хотя и считалась в основном пересыльной. В нее доставляли осужденных перед распределением по тюрьмам, привозили каторжников на «доследование» и подследственных, как Илья Томов.

Из коридора послышалась команда:

— Все к глазку!

Началась проверка. Отдаленный звук падающих задвижек глазков постепенно приближался к камере, в которой находился Илья Томов. Вот приподнялась задвижка на двери его камеры, и в квадратном отверстии показалась иссиня-красная физиономия коридорного охранника. Загремел затвор, с трезвоном ударилась о пол железная перекладина, и в открытую дверь камеры вошел охранник Мокану, тот самый, что в день прибытия Томова в тюрьму огрел его «для знакомства» крепкой оплеухой. Теперь он хотел удостовериться, хорошо ли новичок усвоил прочитанное ему накануне наставление о содержании камеры в порядке. И как бы невзначай спросил, давно ли молодой человек «ходит в коммунистах».

Томов ответил, что он вовсе не коммунист, а в тюрьму попал по недоразумению.

Мокану удивился, с недоверием посмотрел на заключенного и переспросил:

— А ты не загибаешь, что не коммунист?!

Когда Томов подтвердил сказанное, коридорный задумался и, заложив руки за спину, начал молча шагать по камере. Наконец он остановился и доброжелательным тоном стал объяснять, как заключенный должен вести себя при встрече с чинами тюремной администрации.