Занавес приподнят

— Послушай, Никулеску! — изменив вдруг тон, прогундосил старший тюремный надзиратель. — Мы ведь с тобой, так сказать, родственники! Ты олтян[48], и я олтян. К чему нам хитрить друг перед другом? Люди мы зубастые, палец в рот нам не клади… Не зря ж в народе говорят, что у каждого из нас по двадцать четыре пары зубов!.. К чему тебе морочить мне голову? Разве для того, чтобы приветствовать начальство, нужны очки? Достаточно ведь слышать… Голос мой ты прекрасно знаешь… А стекло в камере, пусть даже в очках, не позволено держать заключенному! Так что давай, как олтян с олтяном, не будем играть друг с другом в прятки… Идет?

— …

— Молчишь. В таком случае я — старший надзиратель тюрьмы Вэкэрешть!

— …

— Что ж… Здравья желаю, господин осужденный Никулеску!

— Добрый день.

— Вот как… Значит, я приветствую тебя, арестанта, «здравьем желаю», а ты не соизволишь даже ответить мне тем же?

— Нет.

— Превосходно, Никулеску! Так знай, что сегодня же ночью ты будешь за все просить прощения!

— Никогда я не просил у вас прощения и просить не буду! — резко прервал тюремщика Никулеску. — А избивать вы умеете… Но это вам так не пройдет! Ответите, за все ответите….

— Ого! Ты слышишь, Мокануле?

— Так точно, слышу, господин старший надзиратель!

— Одноглазый большевик до того обнаглел, что позволяет себе угрожать тюремной администрации! Мне, тюремному начальству! Старшему надзирателю вэкэрештьской тюрьмы!.. Ну что ж, Мокануле… Приведи-ка и его на ночь, но сначала не в карцер, а ко мне в канцелярию. Я покажу ему где раки зимуют… Посмотрим, будет он просить у меня прощения или нет!..

— Не дождетесь! И никто из коммун…

Захлопнулась задвижка. Конец фразы Томов не расслышал, но смысл ее был ясен. Илья так и не решил, как вести себя при встрече с тюремщиками — поддержать ли товарищей и тем самым выдать себя, или не делать этого, и тогда не миновать недоверия и враждебности к себе со стороны заключенных. Между тем шаги тюремщиков приблизились к его камере, приподнялась задвижка, и в глазке появилось свежевыбритое и обильно припудренное, вытянутое, как голова щуки, лицо с узкой полоской нафабренных усов и с бегающими хитрыми глазами.

Илья стоял перед дверью, как и полагалось при обходе, и растерянно молчал, все еще не решив, надо ли ему сказать «здравья желаю» или нет. Помедлив в ожидании обещанного коридорным охранником приветствия «по всем правилам», старший надзиратель усмехнулся и едва слышно сказал:

— Здравствуйте, молодой человек!

Томов опустил глаза, напрягаясь как струна, и, уже не размышляя, решительно ответил:

— Добрый день, господин старший!

Ответ был неожиданным как для тюремщиков, так и для заключенных в соседних камерах, которые в эти секунды чутко прислушивались к тому, что происходит у камеры новичка.

Старший надзиратель покосился на стоявшего позади него коридорного охранника и зло усмехнулся. Мокану недоуменно пожал плечами.

— Должно быть, — сказал он извиняющимся тоном, — запамятовал, как надобно приветствовать… Новичок он тут… Ну-ка поздоровайся с господином старшим надзирателем, как положено по тюремному уставу! Ну!..

Томов молчал.

— Ну что, Мокануле, теперь скажешь? Твердил ведь, будто он не коммунист!.. И признавайся, наврал ты мне, что этот стервец ведет себя, как положено арестанту? Говори, наврал?!

— Никак нет, господин старший надзиратель! — выпятив узкую грудь с двумя рядами потускневших латунных пуговиц, отрапортовал коридорный. — На утренней поверке он чин-чинарем поздоровкался с первым… Должно быть, тут его эти скоты обработали… Вон косой уж не впервой так-то пакостит…

— Никулеску?!

— Он самый, господин старший надзиратель! Кто ж еще, кроме него? Обработал…

— Никто меня не обрабатывал, — нарочито громко, чтобы услышали в соседних камерах товарищи, вмешался Томов, — не выдумывайте! А то, что я не коммунист, — это правда, как и то, что на утренней поверке сказал «здравья желаю»… Сказал потому, что не знал, как все заключенные здороваются с вами, а сейчас вот услышал и буду здороваться так же, как они. Раз уж такой тут порядок!..

— Молчать! — закричал тюремщик. — Я тебе покажу такой порядок, что забудешь, как звать родную мать! Открывай-ка камеру, Мокану!

Старший надзиратель выхватил из рук коридорною резиновую дубинку и рванулся в камеру.

— Ты, сучье отродье, встань и приветствуй меня, как полагается, не то… — Тюремщик заскрипел зубами и, потрясая дубинкой, просипел: — Шкуру спущу! Ну! Будешь говорить «здравья желаю»?

— Не буду.

Град ударов обрушился на Томова. Укрывая голову, он изо всех сил закричал:

— Меня бьют! Бьют! Не бей…

Из соседней камеры Мирча Никулеску тотчас же крикнул:

— Товарища избивают! Протестуйте!

Из камеры в камеру передавался призыв, узники сразу подхватили:

— Палачи избивают товарища! Будем скандировать протест!

Крики перекатывались из одной секции в другую с этажа на этаж, и через минуту уже со всех сторон тюрьмы доносилось:

— Не бей-те, па-ла-чи!

— То-ва-ри-ща у-би-ва-ют!