Занавес приподнят

Томов увернулся от удара, и конец резиновой дубинки со всего размаху угодил охраннику в коленную чашечку. Прихрамывая, Мокану выбежал в коридор. На мгновение Томов перехватил дубинку у старшего надзирателя, резко рванул ее на себя и швырнул в коридор. Ремешок, на котором она держалась, оборвался, резанув ладонь тюремщика. Вслед за Мокану и он отскочил в сторону, ощупывая и оглядывая свою руку…

Однако на помощь начальству уже прибежал первый охранник с двумя помощниками и с ходу набросился на Томова. Били его, как взбивают подушку, как месят тесто… Окровавленный, распластался он на полу, не подавая признаков жизни. И это, видимо, испугало палачей. Притащили ведро воды, окатили его с головы до ног…

— Болтун ты, Мокану! — огрызнулся старший надзиратель, все еще продолжавший растирать кисть руки и морщиться от боли. — «Не коммунист он, помогать нам будет!» Здорово помог, что ты за коленку держишься, а я вот руку себе резанул из-за него…

— Да разве в душу влезешь? — оправдывался коридорный. — Но оставьте его на моей совести, господин старший надзиратель… На коленке у меня шишка, синяк наверняка будет… Я ему такой актик за буйство закачу, что он…

Старший надзиратель выругался.

— Да что ты мелешь, дурья башка! «Актик закачу»… Вот и попробуй составь, когда он чуть живой!.. Дознаются ихние писаки, пропечатают нас с тобой в газете, да, чего доброго, дойдет молва о наших делах и до заграницы, вот тогда посмотрим, что запоешь со своим «актиком». Сгодится он тебе только для задницы…

Старший надзиратель с презрением отвернулся от виновато съежившегося коридорного охранника и торопливо зашагал в сторону канцелярии.

Заключенные, однако, не переставали скандировать:

— Тре-бу-ем про-ку-ро-ра! Тре-бу-ем…

Охранники метались от глазка к глазку, угрожая расправой. Арестанты, как и прежде, на время замолкали, но как только тюремщики убегали к другим камерам, опять включались в общий хор протестующих. Влились в него и уголовники, что случалось не часто. Кулаками и ногами они колотили в двери.

Заключенные знали, что тюремщики не преминут жестоко наказать их за упорное массовое неповиновение, что расправу они будут учинять ночью, когда совсем опустеет улица Вэкэрешть и только до случайных прохожих могут донестись крики и вопли истязаемых людей. Но именно поэтому узники-коммунисты, невзирая на угрозы, продолжали протестовать, стараясь слить голоса всех арестантов воедино. И когда один из них сильным сочным голосом запел «Встава-ай, проклятьем заклейме-енный…», его тотчас же поддержали соседи, и с быстротой молнии пение пролетарского гимна распространилось по всем этажам тюрьмы.

Единый слитый голос томящихся в тюрьме людей волнами перекатывался через высокую каменную стену-ограду и, доносясь до слуха прохожих на улице, заставлял многих из них остановиться, прислушаться. И, конечно, весть о том, что в тюрьме Вэкэрешть происходит что-то необычное, вскоре расползлась по городу, на что и рассчитывали узники-коммунисты, организуя этот коллективный протест.

Голос заключенных услышал и вагоновожатый трамвая номер первый, подкатившего к остановке «Пентичиарул Вэкэрешть»[49]. Он поднялся во весь рост и молча вслушивался в отдаленный хор голосов узников тюрьмы. Он не шелохнулся и тогда, когда позади него недовольно загалдели нарядные пассажиры моторного вагона первого класса.

Трамвай не тронулся с места до тех пор, пока не отзвучали последние строки зовущего к борьбе гимна:

С инте-ернациона-алом
Воспря-янет род людско-ой!..

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Теща Нуци Ионаса, любительница зло посудачить о соседях и перемыть им косточки, наблюдая из окна за Ойей, нет-нет да признавалась:

— Днем с огнем не найдешь такую работягу! Кошмар!.. Не человек, а вол! Как ни посмотрю — она моет или стирает, убирает или гладит. Просто помешанная, чтоб мы с Эттилэ и Нуцилэ были так здоровы!.. — И тут же, словно досадуя на себя за вырвавшееся доброе слово о человеке, старуха раздраженно добавляла: — И отчего, думаете, она такая? Немые все железные. Не иначе, как в них заложена дьявольская сила!

Нуцина теща кичилась чистотой в доме, но к черновой работе сама рук не прикладывала, а дочери своей вообще не позволяла заниматься хозяйством.

— Не порть себе руки, Эттилэ! — ворчала она, как только та, больше от скуки, пыталась что-либо сделать по хозяйству. — Еще успеешь все это делать потом, когда, бог даст, у тебя уже будет ребенок! Доктор же обещал! Эти беды у тебя только остались бы, и другого горя чтоб мы никогда не знали… В конце концов, скоро должна прийти с работы немая. Большое для нее дело — вымыть пол и немного постирать? Угощу ее чем-нибудь… Сколько уже раз я давала ей то пирожок, то коржик, и ты об этом даже не знала…