Занавес приподнят

— Что касается отца мальчика Бениамовича, то смею вас заверить, он не нуждается в помощи миллионера Гаснера, а наоборот: Гаснер может только мечтать о помощи таких людей, как Бениамович, когда это им приспичит… Еще приспичит, не торопитесь… А этот человек боролся против фашистов, вы же в дружбе с ними, но все равно висеть вам на одной виселице с нищими иудеями…

— За меня не волнуйтесь! А вот вам надо бы поберечь свою голову… Да, да! — вспылил мануфактурщик. Его лицо покрылось крупными каплями пота, словно он вышел из парилки. — И пожалуйста, не приходите ко мне с такими разговорами. Вы типограф? Вот и печатайте себе всякую макулатуру, а меня не трогайте. Я же не трогаю вас! Что касается того, хороший я иудей или плохой, не ваше это дело!

— Вы не иудей, Гаснер, нет… Вы иуда! Это большая разница…

— Уходите из моего дома! — вскочив со стула, затрясся, точно в лихорадке, Гаснер. — Уходите, слышите!.. Или я сейчас вызову полицейского!

— Замолчите! — цыкнул на мануфактурщика типограф и резко поднялся из-за стола. — Не то я расшибу вот эту банку с вареньем о вашу голову!.. Я и раньше знал, какой вы негодяй, но все еще надеялся, что хоть чуточку человеческого в вас осталось, однако ошибся. Стопроцентный мерзавец! И помяните мое слово — вы еще за это поплатитесь…

Рузичлеру хотелось бежать из дома мануфактурщика, но он сдержал себя и, не сказав больше ни слова и не взглянув на Гаснера, медленно удалился. Однако не успел он перешагнуть порог, как увидел притаившуюся в испуге жену богача. Все это время, оказывается, она стояла за дверью… Типограф бросил на женщину презрительный взгляд и, не прощаясь, пошел к выходу.

Обомлевший от испуга и удивления, Гаснер остался в в гостиной. Он никогда не видел этого человека таким разъяренным и уж никак не представлял себе, что услышит от него в собственном доме подобные оскорбления.

Казалось бы, Гаснер должен был чувствовать себя победителем в жаркой стычке с Рузичлером: он не согласился сделать то, о чем тот просил, чуть ли не умолял его. Но эта «победа» нисколько не радовала его. Напротив, он испытывал страх: ему казалось, что вместе с типографом на него обрушились десятки и сотни ему подобных и что теперь никакие богатства, никакие сыщики и полицейские не оградят его от их презрения, гнева и мести.

— Хорошенькое начало нового года!.. — встретил Гаснер вошедшую жену, по лицу которой понял, что она слышала разговор с типографом. — И все, конечно, пошло кувырком… А с чего началось? С карт. Не хотел же играть, так нет — а вдруг выиграю? Вот и выиграл… Еще не известно, чем вообще все это может кончиться?!

Лулу Митреску разыгрывал спектакль — паясничал, и наслаждался своим умением перевоплощаться. Этого качества у групповода Митреску и в самом деле не отнять было.

— Погибает талант! — насмешливо заметил Жорж Попа. — Глядишь, стал бы знаменитостью среди актерской братии, а приходится прозябать…

— Ах, мой дорогой мсье Попа! Что там говорить обо мне, — мелодраматично ответил Лулу. — Ты командир целого легионерского «гнезда» и вскоре можешь возглавить движение во всей этой проклятой местности! Уму непостижимо, какая слава тебя ждет! Какое будущее открывается перед тобой, какие грандиозные шансы взлететь к вершинам власти!.. А ведешь себя хуже барышни. Честь легионера! Ты, я вижу, не понимаешь, насколько опасна возникшая ситуация… Не знаешь, что надо немедленно предпринять, чтобы избежать надвигающейся катастрофы! Тянешь кота за хвост, надеешься на авось да небось, дескать, все обойдется, само собой уляжется да утрясется… Нет, мой дорогой мсье Попа, опрометчиво так думать. Очень! Честь легионера!..

— Посмотрим… — неопределенно ответил Жорж. — Только перестань, ради бога, говорить со мной в таком игривом тоне… Мать она мне все же!

Лулу деланно расхохотался, как бы подчеркивая этим беспомощность Жоржа и его нерешительность.

Попа был в затруднительном положении. Мать случайно услышала его разговор с одним из легионеров о взрыве на электростанции. Ничего определенного она не узнала, но причастность сына к варварскому акту стала для нее почти очевидной. Мысль о том, что и ее сын в какой-то мере повинен в гибели людей и аресте парня, с матерью которого она училась в гимназии и дружила, не давала ей покоя. В тот же день она вызвала Жоржа к себе, стала расспрашивать его, требовать полного признания. Жорж все отрицал. Он высмеял ее подозрения.

— Да, что ты, мамуся?! — улыбаясь, говорил он. — В голове не укладывается, как ты могла подумать обо мне такое?! У тебя, наверное, опять температура поднялась? Хочешь, я вызову врача?

В минуты, когда Жорж так терпеливо и ласково убеждал мать в ошибочности возникших подозрений, ей становилось легче: казалось совершенно невозможным, чтобы ее единственный и добрый мальчик, в котором она души не чаяла и ради которого еще жила, упорно борясь с тяжким недугом, был способен на такую жестокость.