Занавес приподнят

— Попробуйте наше молоко! Вы знаете, какое это молоко?.. Попробуйте!

Кто-то из прибывших взял кружку, отпил несколько глотков и растрогался:

— М-мм-м! Никогда не пил такого, чтоб я так был здоров… Не молоко, а чистейшая сметана!

В первые же дни Хаим Волдитер понял, что «пункт сбора» создан для тех иммигрантов, кто не имел в Палестине родственников, а следовательно, и жилья.

«Пункт сбора» представлял собой обыкновенный лагерь. Множество брезентовых палаток раскинулось на голом клочке песчано-глинистой земли. В стороне от них расположились длинное здание столовой и десятка два стандартных низких квадратных домиков из фанеры и прессованного картона, предназначенных для престарелых и семейных иммигрантов и для миссионеров сионистского движения.

Хаим Волдитер и Ойя, значившаяся здесь по личному его заявлению законной женой, были поселены в остроконечную, державшуюся на единственной подпорке палатку.

В отличие от Ойи, все еще не переборовшей чувства страха и продолжавшей чуждаться людей, Хаим легко осваивался с местными порядками, быстро перезнакомился с иммигрантами, внимательно слушал их рассказы о здешней жизни. Обретенный покой казался ему вершиной счастья. Когда администрация узнала, что он холуц, прошел в Румынии «акшару» и отстал от своей квуца из-за болезни, ему посочувствовали, обещали помочь. И он терпеливо ожидал указаний своей квуца, которая по существующему порядку должна была распорядиться его дальнейшей судьбой. Правда, Хаим не исключал, что его приезд с женой мог явиться для руководителей квуца некоторой неожиданностью, но не придавал этому особого значения и был доволен уже достигнутым. Даже свою жалкую палатку, где, кроме тонких тюфяков поверх досок от старых ящиков, уложенных на голую землю, легкого одеяльца и глиняной посудины для воды, ничего не было, он ласково прозвал «кибиточкой».

Услышав, каким эпитетом Хаим награждает предоставленное иммигрантам жилье, толстяк ювелир в клетчатом пиджаке, уже успевший прожужжать всем уши, утверждая, что попал сюда по недоразумению, вдруг вскипел:

— Какая это кибиточка? Негры не валяются так, как мы!

Хаим старался обратить разговор в шутку:

— Не страшно. На безрыбье, говорят, и рак рыба…

— При чем тут рак и рыба? Вы когда-нибудь, молодой человек, были в Америке? Нет?

Хаим виновато улыбнулся и пожал плечами.

— Я так и знал! Но вы слыхали хотя бы, что такое Гарлем? Не-ет? Тогда вам, молодой человек, вообще надо молчать. Лачуги, в которых ютятся нищие и дряхлые негры, ни чуточки не отличаются от вашей «кибиточки»!

Хаим слушал спокойно, а толстяк все больше горячился. Подходили люди, привлеченные шумным разговором. А любопытству людей здесь не было границ: для иммигрантов из европейских стран все здесь было ново, непонятно и загадочно — и странные, забытые обычаи, и допотопные, много столетий назад утратившие свой смысл ритуалы, и древний как мир язык иврит, на котором разговаривали местные жители и некоторые из прибывших. Особый интерес, естественно, вызывали перспективы жизни на «земле обетованной». Об этом толковали с утра до ночи.

— Посмотрите на этого холуца, — обратился к собравшимся вокруг него людям толстяк ювелир. — Фантазер! Идеалист! «Кибиточку» придумал… Один сортир в моем доме в Варшаве я бы не отдал за все эти вместе взятые дырявые лачуги и вон те карточные балаганы! Но теперь в Варшаву пришел Гитлер, чтобы он уже один раз околел, и потому я должен ютиться в этой поганой «кибиточке»!

Ойя с тревогой следила за каждым движением толстяка. Ее беспокоило, что человек, который до сих пор неплохо относился к ним, почему-то наскакивает теперь на Хаима, как петух, и о чем-то возбужденно говорит. Хаим заметил это и, встречаясь с Ойей взглядом, всякий раз улыбался, давая понять, что ничего дурного не происходит. Однако улыбки Хаима выводили из себя толстяка, и он ожесточенно продолжал размахивать руками, с пеной у рта доказывая правоту своих суждений.

Его прервал какой-то паренек, облаченный во все черное: блестящий кафтан и большую круглополую, изрядно вылинявшую шляпу, из-под которой, точно растянутая пружина, свисали масленые пейсы.

— Благоверный еврей должен все воспринимать терпеливо… На все ведь божья воля!

Прищурив глаза, толстяк искоса презрительно глянул на бледно-восковое лицо парня.