Занавес приподнят

— И все это — когда ты уже проплыл целое море, где качало и тошнило, воняло и коптило, где рекой лились слезы и даже кровь, а кругом стоял стон и ужас! Казалось бы, хватит! Так нет. Надо, чтобы еще и стреляло… А как стреляло, люди благоверные! В тысячу раз хуже, чем на самой настоящей войне… Я видел, что творилось в Польше. Но там хоть ты был на суше, мог как-то выкрутиться, если у тебя работали мозги, мог что-нибудь кричать… На худой конец, мог куда-то бежать — на то у тебя имеются ноги. А тут что? Бездонное море и бескрайнее небо. Можешь сколько угодно кричать, даже вопить «ацилу»![32] Можешь сколько сил есть бежать, но все равно останешься на месте, и никому нет дела до тебя…

Люди сочувствовали толстяку, переглядывались, иногда шептались, но тишина быстро восстанавливалась, как только он снова начинал говорить.

— Однако и это, оказывается, еще не самое страшное. Тебя поджидает взрыв… И пароход тонет. С людьми, конечно! В живых, между прочим, там никто не остался… Прелестно, нет? И как получилось, как случилось, что ты в конечном счете опять уцелел, сейчас не будем выяснять… Это долгая история, да и ни к чему… Однако скажу: заварилась каша. Чтоб она уже застряла в глотке у тех, кто ее задумал заварить!.. Да-да! Спасители нации!.. Такие спасители, что не знаешь, кого больше проклинать: их или гитлеровцев… ДОЖИЛИ!

— Вэ-эй-ей-ей! — с ужасом воскликнул кто-то в кругу. — С ума же можно сойти!

— А вы думаете нет?! И сходили-таки с ума!.. Но ни к чему сейчас об этом… Как бы то ни было, а ты уже снова рад, что успел унести ноги, дай бог им здоровья! Не первый раз выручают… И вот тут-то, слышите, люди? — воскликнул он неожиданно и притопнул ногой. — Именно тут, где повсюду, можно сказать, текут молочные реки в кисельных берегах, где земля от края до края медом пропитана, где небо днем и иочью ниспосылает людям манну, тебя хватают, да так, будто ты кого-то обворовал, и впихивают в автомобиль, в котором впору возить скот, чтоб он уже горел в огне вместе с шофером, как он хорошо возит людей!.. А куда? Зачем? Для чего? Никто ничего не знает! Опять как на пароходе: едешь ни живой ни мертвый… Наконец-то среди ночи куда-то, слава богу, приехали. Темно так, будто в глаза чернила налили. И вдруг в лицо тебе ударяет такой луч света, что можно ослепнуть! От неожиданности ты уже думаешь, что либо земля треснула и черт выскочил из бездны, либо небо раскололось и сам великий Моисей снизошел к людям! Ты уже не шевелишься, не дышишь и никого не видишь. Перед тобой луч света… и больше ничего! Но зато ты слышишь голос… А какой это голос! Пс-с-с-с, люди-и! Заслушаешься… Сладкий, мягкий, нараспев, как кантор в синагоге на празднике кущей, он сообщает, что ты, хавэр, уже находишься в раю… О, поздравляю, говоришь ты себе, наконец-то всевышний образумился и сделал тебя счастливым!.. А голос все еще продолжает вещать, убеждая, что о всех твоих бедах и муках, переживаниях и страданиях ты уже можешь больше не вспоминать, так как всевышнему и еще кое-кому из «спасителей нации» обо всем известно… Правда, тебе от этого пока ничуть не легче, но сказать нельзя, и ты молчишь как рыба… На тебя направлен луч света, а голос сообщает, что отныне ты обязан безропотно выполнять «обеты твоих благочестивых предков»… Что ж думаешь ты, безропотно так безропотно… Повиноваться тебе не привыкать. Но и этого, оказывается, мало. Самое замечательное из того, что изрек голос человека-невидимки; это утверждение, будто золото — вовсе не содранные с тебя часы со знаменитой цепью, а всего-навсего молчание!.. Вот так, благоверные евреи, молчание — золото, а часы и цепь — пустяк… Так как? Нравятся вам такие вот штучки?!

— Вот именно, молчание — золото, а вы тут распускаете язык! — послышался из толпы шепелявый голос. — Здесь вам не Польша!

Только что сиявшее холеное лицо толстяка стало вдруг жалким, как у провинившегося шалуна мальчишки. Он вытянул короткую шею, оглянулся, надеясь увидеть того, кто произнес эти слова укоризненно-угрожающим тоном. В толпе зашевелились, о чем-то оживленно зашептались.

— При чем тут Польша? — подавленным голосом промолвил ювелир, так и не узнав того, кто бесцеремонно оборвал его. — Гитлер ее слопал. И потом, приятно слышать такие слова!.. В Польше фашисты тыкали тебе в нос твою нацию и кричали, что там не Палестина, а в Палестине свои, евреи таки, вежливо и ласково напоминают, что здесь не Польша! Очень любезно, что и говорить… — Толстяк растерянно скользил взглядом по лицам застывших в тревожном молчании людей. Едва слышно он спросил: — Ну а потом, кто распускает язык? И главное, где распускает язык? Или это не эрец-Исраэль? Я что-то не понимаю. Где я? Что, собственно, сказал такого? Выдумал, что ли? Клевещу? И в конце концов, скажите на милость, что мне за это сделают? Что?!

— Возможно, ничего, а может… — угрожающе произнес бледнолицый парень в черном кафтане. — Поживем — увидим…

Ювелир окинул его с головы до ног пренебрежительным взглядом.