Занятие не для дилетантов

Когда он произносил «это», в его голосе было столько чувства, что я вдруг стала задавать себе множество вопросов о нем, каждый следующий все более романтичнее. Что я знала о нем? Любил ли он кого-нибудь до безумия, не понимаю, почему так говорят, по мне это единственный способ любить. Случай, наркотики или это отчаяние бросило его под колеса «ягуара»? Исцелялся ли он, отдыхая? Заживало ли его сердце, как и нога? И когда он упорно смотрел в небо — не видел ли он там чье-то лицо? Несносная память подсказала мне, что последнюю мысль я использовала, когда писала сценарий к цветному фильму «Жизнь Данте» и испытывала большие трудности с любовным антуражем. Голос за сценой. На сцене Данте, сидящий за массивным средневековым столом. Данте поднимает глаза от запыленного манускрипта, и голос мурлычет: «Когда он упрямо смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо?» Вопрос, на который зрителям предстояло ответить самим, я надеюсь, утвердительно.

Итак, мы пришли в ту точку, откуда начинался путь, проложенный ранее моим пером. Меня бы это очень обрадовало, обладай я малейшим литературным честолюбием или следами таланта. Очень плохо… Я взглянула на Левиса. Он уже открыл глаза и наблюдал за мной.

— Как тебя зовут?

— Дороти, Дороти Сеймур. Разве я тебе не говорила?

— Нет.

Я сидела на краешке его кровати. Вечерний воздух вливался в окно, наполненный запахом моря, запахом столь сильным, столь неизменным после стольких лет, как я дышу им, что он казался прямо-таки жестоким в своем постоянстве. Долго ли еще я буду сладострастно вдыхать этот воздух? Сколько времени мне отпущено до того, как останется лишь тоска по ушедшим годам, поцелуям, теплу мужского тела? Я вышла бы замуж за Пауля, отказалась бы от неограниченной веры в свое хорошее здоровье, душевное равновесие. Так легко быть довольной собой, когда ты кому-то нужна, а потом? Да, потом? Потом, без сомнения, будут психиатры, сама мысль о которых вызывала у меня тошноту.

— Ты выглядишь грустной, — Левис взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже взглянула не нее. Оба мы с интересом смотрели на мою руку, ситуация забавная и неожиданная. Левис, похоже, не знал, что это такое, а у меня же возникло ощущение, что в руках у него какая-то вещичка, более мне не принадлежащая. Никто еще не держал мою руку столь естественно.

— Сколько тебе лет?

К моему безмерному удивлению я ответила честно:

— Сорок пять.

— Ты счастливая.

Пораженная, я взглянула на Левиса. Ему, должно быть, 26 или чуть меньше.

— Дожить бы до таких лет. Это здорово. — Он отпустил мою руку или, как мне показалось, снова вернул ее моему телу. Затем отвернулся и закрыл глаза.

— Спокойной ночи, Левис, — я встала.

— Спокойной ночи, — ласково ответил Левис. — Спокойной ночи, Дороти Сеймур.

Я осторожно закрыла дверь и спустилась вниз, на террасу. Мне было необычайно хорошо.

3

«— Ты знаешь, я никогда не забуду тебя. Я не смогу тебя забыть.

— Забыть можно все.

— Нет. Между нами стоит что-то безжалостное, ты тоже это чувствуешь. Ты… должен понять. Невозможно, чтоб ты не понимал этого».

Я прервала этот волнующий диалог, мой последний шедевр, и бросила вопросительный взгляд на Левиса. Он приподнял брови и улыбнулся.

— Ты веришь в безжалостность поступков? — спросил он.

— Но это же не обо мне, это о Ференце Листе и…

— Но ты?

Я начала смеяться. Я знала, что жизнь временами казалась мне безжалостной, и некоторые любовные увлечения оставляли меня в уверенности, что я никогда не приду в себя. И вот теперь, в сорок пять лет, в отличном расположении духа я сижу у себя в саду и ни в кого не влюблена.

— Я верила, а ты?

— Пока нет, — Левис закрыл глаза. Постепенно он становился более разговорчивым, и мы болтали о нем, обо мне, о жизни. Вечером, когда я приходила из студии домой, он, опираясь на костыли, спускался вниз, удобно устраивался на террасе в парусиновом кресле-качалке, и мы, бывало, с несколькими порциями шотландского наблюдали наступление ночи. Я радовалась, что, приходя домой, нахожу его там, спокойного, странного, веселого и молчаливого одновременно, как какую-то домашнюю зверушку. Просто радовалась, ничего больше. Я ни в каком смысле не влюбилась в него, наоборот, его привлекательность пугала и почти отталкивала меня. Не знаю почему, возможно, он казался мне чересчур приглаженным, слишком стройным, слишком совершенным. Нельзя сказать, что я видела в нем что-то женственное, но он заставлял меня вспомнить об избранной расе, о которой писал Пруст: волосы, как пух, кожа, как шелк. Короче, не было в нем ничего от детской угловатости, которую я нахожу такой привлекательной в мужчинах. Интересно, брился ли он, да росла ли у него борода?

По рассказам Левиса, он родился в пуританской семье, в Новой Англии. Немного проучившись, он пешком отправился в путь, подрабатывая по мелочам, где можно, и, наконец, прибыл в Сан-Франциско. Встреча с себе подобными, слишком большая доза ЛСД, нападение на машину, травма — и вот он здесь, в моем доме. Поправившись, он уедет — куда, он не имел ни малейшего представления.