Заноза Его Величества-2

Это не просто больно — это ад. Но, превозмогая слабость, накатывающую дурноту и тошноту, я всё же встаю.

— Что ты делаешь? — взволнованно поднимает и Брин.

Что я делаю? Держась одной рукой за стену, я пытаюсь присесть на здоровой ноге. Сделать хоть пару, хоть одно дурацкое приседание, упражнение, хоть что-нибудь, чтобы согреться.

«Спорт — это жизнь», — даже удаётся мне иронизировать над своими усилиями, вот только ни встать, ни даже присесть на одной ноге мне так и не удаётся.

Зато удаётся упасть, стукнуться головой и потерять сознание.

Не знаю сколько я валяюсь. Не знаю, голос Брина меня будит или я прихожу в себя сама. Не знаю, его уговоры всё же пробивают брешь в моём категорическом отрицании того, что он предлагает, или просыпается инстинкт самосохранения. Нет, я где-то читала, что самый сильный у нас совсем не этот, а материнский инстинкт.

«Держись, малыш! — открываю я глаза. — Держись, тебя я не потеряю. Мы выживем. Должны. Любой ценой. А эта не такая уж и большая».

И, отбросив сомнения, заглушив все жалкие возражения стыда, совести и приличий, закусив губу, я ползу, пока не хватаюсь за горячую руку Брина.

Да, порой нам посылают испытания похлеще пыток и физической боли. Но порой на нечеловеческие муки мы обрекаем себя добровольно.

«Главное — выжить, — помогаю я Марку стаскивать с себя платье. — А этот ад пусть навсегда останется со мной. Только со мной, — разрываю рукав рубашки, что он не может снять из-за кандалов.

Он прижимает меня голой спиной к своему обнажённому телу. Обнимает одной рукой, гремя цепью, и прячет, укрывает собой, как может.

— Прости, — шепчет он, когда пролежав так какое-то время, мы оба понимаем, что этого мало. Слишком мало, чтобы согреться, лёжа на ледяном полу.

И я знаю за что он извиняется. За то, что понял это раньше меня. За то, что моё тело вызывает у него очень ожидаемую реакцию. Но его эрекцией меня не напугать. А вот тем, что этих объятий недостаточно — запросто.

— Никак на это не реагируй, — прекрасно понимает мои сомнения Марк. — Просто закрой глаза и думай о чём угодно. Что это кто угодно, но не я.

— Марк, я…

— Тс-с-с, — скользит он губами по шее. — Тебя нет. Меня нет. Это сон. Плохой сон, а не ты и я. Как только почувствуешь в ране покалывания, словно иголочками, я сразу остановлюсь. До этого всё будет напрасно.

И чёрт побери, у меня даже получается абстрагироваться. И думать о нём как о докторе, или массажисте, или сне. Но дважды чёрт побери, а он знает, что делать.

И в одном только не прав: я тоже знаю. И я — это я. Та, которая готова на что угодно, лишь бы спасти своего ребёнка. На что угодно, лишь бы выжить. И то, что моё тело откликается на его ласки — мой крест, который — ортова Зинанта права — только мне и нести.

Марк нежен. Страстен. Искусен. И его сильные руки, его влажные губы, его горячее гибкое тело вовлекают меня в свой завораживающий танец не зависимо от моего желания. Сначала я перестаю чувствовать боль, потом оно откликается на его напор испариной, а потом я чувствую те иголочки. Даже не иголочки, а словно молоточки, что стучатся в раненой ноге, в животе, у меня в мозгу, но уже не могу остановиться. Не могу не дать ему закончить этот танец оглушающе мучительным оргазмом, что горячим семенем растекается у меня по животу.

— Я люблю тебя, чужая женщина, — шепчет он, тяжело дыша. — Прости меня, но всё равно люблю.

Глава 81. Даша

Нет, он не проник в меня. Не притронулся там, где нельзя. Ни разу не поцеловал в губы. Я вообще не знаю, как он это сделал, ведь он даже бельё с меня не снял. Но сжав бёдра, к стыду своему, я кончаю вместе с ним. И где-то там глубоко внутри знаю, что всё же это не только чистая благодарность, пусть крохотную, но частичку своей души я тоже отдала ему. Навсегда.

— Мне жаль, Марк…

Он зажимает мои губы пальцем. Потом молча зубами отрывает кусок своей рубахи и вытирает мой живот. Так же, не проронив ни слова, отрывает ещё кусок и, преодолев возражения, начинает бинтовать мою ногу. И я выгибаюсь, бью кулаком по полу, кусаю губы, превозмогая боль, но пока я слегка под наркозом, ногу мою он всё же перевязывает.

Помогает мне надеть платье. Одевается сам. Ложится рядом.

— Ночь долгая. И холодная, — прижимает он меня к себе.

— Почему она сказала, что ты отсюда не выйдешь?

— Потому что в меня тоже влили один особенный яд. И меня уже, видимо, не спасти, — неожиданно улыбается он.

— Но ты сказал, что мы выберемся, — разворачиваюсь я, чтобы посмотреть на него.

— Я имел в виду: ты выберешься.

— А что это за яд? — не пойму я, всматриваясь в его лицо, почему он так безмятежен.

— Ты неужели в них разбираешься?

— Нет, — уверенно качаю я головой и принюхиваюсь, ловя его дыханье. — Но ты пахнешь… мылом. Тебя что мылом накормили?

— Нет, — снова улыбается он.

— А как ты себя чувствуешь? — с тревогой прикладываю я руку к его горящему лбу, к алеющим даже в темноте горячим щекам.

— Как обычно после секса, — подперев голову рукой, грызёт он подобранную соломинку. — Хорошо.

— Брин, — укоризненно качаю я головой.

— Не волнуйся, эта тайна умрёт вместе со мной, — снова лыбится он.