Запад

Из одежды на мне не было ничего лишнего — только платье и тонкая сорочка под ним. Платье мне в четыре руки разорвали до пояса, спустили вниз, оголяя плечи и руки до локтей. Сорочку не тронули, хоть от неё, полупрозрачной, толку почти не было, она не защищала ни от подвальной сырости, ни от чужих взглядов.

Бурхаев сморщился.

— Кожа да кости. И что в тебе Доннел нашёл, не понимаю. Так о ком идёт речь в записке твоей подружки?

На этот раз я ответила, просто промолчать силы воли уже не хватило.

— Не знаю. Я не поняла.

Отец Яна расстроенно покачал головой. Нарочито медленно приблизился ко мне с паяльником в руках, поднёс его к моему лицу, и я, почувствовав жар, инстинктивно подалась назад, вжалась в спинку стула.

— Придётся тебе срочно учиться понимать зашифрованные послания, — с притворным сочувствием в голосе вздохнул Бурхаев. — А я тебе в этом помогу.

Он зашёл мне за спину, замер там. Я тоже замерла без дыхания, каждый миг ожидая жалящего прикосновения раскалённого металла к коже. Но вместо этого вдруг почувствовала, что мне осторожно, почти нежно расплетают косу. Замерла, съёжив плечи.

Волосы, ещё пахнущие ароматным, наверняка очень дорогим шампунем из ванной комнаты Роба-Романа, рассыпались по моим голым плечам. Бурхаев погладил их, перебрал пряди пальцами.

— Распустила косы русые берёзонька русская, — пропел он неожиданно приятным баритоном. — Ах, берёзонька, осень близится, косы русые опалит…

Неожиданно раздался тонкий треск, резко и неприятно запахло палёным. Я дёрнула головой, пытаясь обернуться, но пальцы, только что нежно ласкавшие мои волосы, вдруг сжали их в кулак, с силой натянули, заставив меня вскрикнуть. Треск и запах усилились, потом коже головы стало горячо, и я, наконец, поняла, чем занят Бурхаев.

Это было не очень больно. Волосы от паяльника не загорались, скорее, тлели по всей длине, но сразу гасли, добираясь до корней, лишь на миг обжигая. Бурхаев брал одну прядь, подносил к паяльнику, держал, пока она не начинала трещать, искря и скручиваясь спиралью, потом переходил к следующей. Никаких вопросов он больше не задавал, полностью посвятив себя процессу. Я тоже молчала, сжав зубы. Только Бранко на соседнем стуле едва слышно процедил:

— Говнюк…

Бурхаев не ответил, но, как выяснилось дальше — запомнил.

Волос у меня на голове было не сказать, чтобы очень много, но всё-таки шевелюра за два года в Оазисе, на хорошем питании да при уходе, выросла приличная, и терпения у отца Яна хватило от силы наполовину. Напоследок дёрнув меня за остатки волос так, что моя голова запрокинулась назад под немыслимым углом, а из груди вырвался вопль, он с усмешкой спросил:

— Ну, как, мозги прочистились немного? Догадалась, о ком идёт речь в письме?

— Нет! — выплюнула я, чувствуя, как горит кожа головы, и вдыхая запах собственных палёных волос. — Не дождёшься!

Не помню, правда ли я тогда думала, что смогу выдержать пытки, как выдерживали их святые мученики? Вряд ли. Кажется, я вообще ни о чём не думала: эмоции вытеснили мысли. Но, возможно, какое-то время я бы и продержалась, недолго, но продержалась на одной ненависти. Только Бурхаев не стал меня пытать. Он поступил хитрее.

Обошёл меня, какое-то время задумчиво разглядывал, зачем-то ткнул толстым пальцем в нарисованное родимое пятно на щеке. Задумчиво сказал:

— А ведь ты мне ещё пригодишься. На встречу с твоими друзьями вместе поедем, чтобы они баловать не вздумали.

Он повернул голову, посмотрел на Бранко.

— А вот ты без надобности. Тебя мне Ильич с потрохами отдал, так что…

Ноги в шлёпанцах проделали несколько неторопливых шагов и остановились теперь уже напротив стула Бранко. Бурхаев смерил его долгим взглядом и брезгливо поморщился.

— Вот уж не думал, что придётся марать руки о западного петушка, но чего не сделаешь ради восстановления семьи.

Рука, по-прежнему сжимающая паяльник, поднялась, сделала неуловимое движение, и Бранко закричал. Я закричала одновременно с ним, вроде бы умоляя Бурхаева остановиться, или напротив угрожая ему, не помню. В подвале тошнотворно запахло палёной кожей.

— Так, говоришь, говнюк я? — спокойной спросил отец Яна, отрывая паяльник от шеи Бранко. — Это ты ещё не знаешь, каким я могу быть говнюком.

Он махнул свободной рукой, и сразу двое из четырёх замерших в стороне молодчиков с готовностью приблизились.

— Держите-ка ему голову. Лицом вверх.

Пока его распоряжение выполнялось, Бурхаев повернулся ко мне.

— Гляди, расписная. Сейчас я буду выжигать твоему дружку глаза. Сначала один, потом другой. А затем велю ребятам засунуть эту штуку в его, прости господи, грешную задницу. Символично получится, не находишь?

— Пожалуйста… — у меня перехватило горло, голос сорвался до шёпота. — Не трогайте его, пожалуйста.

Бурхаев поднял брови.

— Не трогать? Легко. Только скажи: о ком говорилось в письме твоей подружки? А пока…

Паяльник снова двинулся вперёд, прижался раскалённым жалом к шее Бранко с другой стороны. Парень закричал, но ещё раньше я успела услышать мерзкое шипение поджаривающейся человеческой кожи и закричала сама.