Запах грядущей войны

Во всяком случае были, пока не угодили в нашу ловушку. Пулеметы стали для них настоящим ужасом. Очереди срезали зуавов, словно комбайн колосья пшеницы. Артиллерия с пехотой тоже не отставала, а когда по стремительно уменьшающейся дивизии прямой наводкой ударили ракеты, то для африканцев наступил даже не ад, а кое-что гораздо худшее – безысходность.

Вот и все. Телеграфный холм не взят, а значит, сражение на Альме навсегда изменило свой обычный ход. Теперь все внимание на центр. Скорее туда. Обливаясь потом, чувствуя, как до сих пор руки дрожат от пулеметной рукоятки, напевая «Есть зуавы в Африке! Ух! Ах!», я потянулся к биноклю. Хорошая оптика. Петров с собой привез. Десятикратное увеличение, отделан кожей и медью, имеет надпись «Казенный оптическiй заводъ г. Изюмъ». Странное чувство эта надпись у меня вызывает. Вроде как быть ее не должно, а она есть[120]. Опять выверты иного времени.

Не обращая уже внимания на них, я приник к окулярам и… сначала не поверил своим глазам. В самом нашем центре по трупам красномундирников в пороховом дыму прут солдаты в хаки. Залегают, стреляют из винтовок, подтаскивают пулеметы и начинают поливать огнем батарею.

Я отпрянул от бинокля, зажмурил глаза, снова посмотрел. Не показалось. Сделать что-нибудь еще я попросту не успел. Что-то острое вонзилось мне в левое плечо, отшвырнуло назад из света дня в непроглядный мрак забытья. Боли нет. Совсем. Лишь бултыхания в черной бездне. Тут рядом раздается глухой ворчливый голос Виндсона. Был у Лермонтова такой учитель английского и тоже англичанин. Припоминаю его низенькую фигуру в черном сюртуке и широких клетчатых штанах. В России он жил несколько лет, был женат на русской, но русский язык не только не выучил, но и не собирался учить. Со своим воспитанником изъяснялся по-французски, сильно корежа слова, либо по-немецки, но гораздо лучше. Но теперь трещал исключительно по-русски:

– Мьистэр Лэрмонтов. Зачьэем всо эта вам?..

– Тебя не спросил, морда англицкая! – как будто бы крикнул я и ухнулся в другой круговорот.

– Сюда! Сюда! Вон туда несите, туда! – слышу сквозь тьму уже девичий голос.

– Нешто там дохтур? – спрашивает другой голос – грубый мужской.

– Да, да, там… – следует ответ, – несите скорее…

Меня снова дергает, мотает в разные стороны, обдает то жаром, то холодом. И снова все отдаляется, тонет в небытии, заполняется скайповым голосом Гришки:

– На самом деле термин «больной человек Европы» придуман отнюдь не императором Николаем и не в его царствование. Еще при Павле Петровиче остроумец граф Федор Васильевич Ростопчин, бывший тогда кабинетминистром по иностранным делам, разглядел в Османской империи безнадежного больного, «коему медики не хотят объявить об его опасности». И «умирал» этот «человек» медленно, даже несмотря на нашу посильную помощь и поддержку[121].

Однако Англии турок отдавался все больше и больше, отдаляясь при этом от России. В сорок первом году, стараясь сохранить европейское политическое равновесие, Николай согласился «наблюдать за поддержанием целостности и независимости империи Оттоманской» совместно с другими европейскими странами и даже пошел на восстановление старого турецкого правила, запрещающего любой иностранной державе вводить в Босфор и Дарданеллы военные суда. Что после этого? Распоряжение турецкого правительства: военным кораблям Российской империи через Черноморские проливы ходу нет…

То ли рывок, то ли взрыв отбросил меня в новые тартарары. Опять голоса. Явились вместе с болью.

– Теперь вы должны призвать на помощь все ваше присутствие духа, – сипло шепчет кто-то. – Держите его за здоровую руку обеими руками, так ему будет легче.

Чувствую сильное давление справа.

– Теперь режьте, – это уже как будто говорю я. Что-то жутко больно начало кромсать слева. Словно раскаленный кусок металла раз за разом пробивался все глубже и глубже.

А после раздался визг. Такой бывает, когда плохо заточенная пилка по металлу начинает водить туда-сюда по трубе. Я тону в боли и абсолютной тишине. Интересно, утонул ли я окончательно или еще смогу выбраться? Наверное, смогу…

И ведь смог.

Глава 14

– К бомбической! – Голос Герасимова едва слышен среди шума канонады.

– Есть! – ответил комендор. И тут же добавил: – Катай!..

Не раз уже наблюдаю, как за какие-то мгновения может преображаться наш главный артиллерист, стоя здесь, на Константиновской батарее – массивном гранитном подковообразном, толстостенном здании, расположенном у входа в Севастопольский рейд, на северном берегу. Буквально пять минут назад в свете факелов и фонарей Герасимов мучил новоприбывших в Севастополь офицеров шутливым экзаменом, проверяя их на знание предмета и сам иной раз в минуты тишины вываливал уже на меня целую историческую лекцию о развитии и становлении такого интереснейшего явления, как артиллерия: