Запах грядущей войны

– Сбитень! Скусный сбитень! – словно многоголосое, но выводящее одну и ту же песню существо, не унимаются мужики у самоваров. Суетятся носильщики, но мне они тоже без надобности. У меня вещей для перевоза нет… Как и нормальной квартиры. Все мои соседи (включая Кавальдиных) еще после Альмы укатили в Симферополь.

Вообще, с началом осады многое поменялось. Даже на Екатерининской теперь жить опасно. В Севастополе целых домов раз-два и обчелся. Вражеские ядра и ракеты буровят стены и баррикаду из белого камня, выстроенную поперек улицы, как и прочие оборонительные сооружения, инженером Тотлебеном[123]. В Благородном собрании теперь перевязочный пункт. На бульваре Казарского[124] давно уже не стоит чугунный памятник на белом пьедестале – ядром повредило. Редки здания, у которых не отбит угол, не торчат в кладке осколки ядер и бомб. Всюду лежат пушки, между которыми снуют военные. Кивера, каски и эполеты давно сняты как ненужное, малопригодное излишество. Вместо них шинели, фуражки, высокие сапоги. И с недавней поры все растут в чинах не по дням, а по часам. С началом ноября из Петербурга пришел приказ: каждый месяц службы, проведенный в Севастополе, считать за год. Благодаря этому многие быстро продвигаются по служебной лестнице. Я, например, уже генерал. И идет теперь этот генерал в самое пекло боя. Идет через баррикады, встречая пустые дома без вывесок. Двери тут заколочены досками, окон нет, крыши пробиты. Улицы буквально вымощены ядрами, покрыты ямами от бомб. Дам из светского общества здесь не встретишь. Попадаются лишь матросские жены в старых шубейках и высоких солдатских сапогах. У Малахова кургана тоже они. Моют белье офицерам, продают булки, квас, пироги и всякую всячину.

И пальба. Много каждодневной, монотонной, доводящей до бешенства пальбы с грохотом.

– Поберегись! – слышу я, когда воздух с легким свистом рассекает бомба. Ну это для меня не ново, как и назойливое жужжание штуцерных пуль. О них пока еще не знает взвод солдат-новичков, вместе со своим полком только что чудом прибывших в город морским путем из Николаева. Продвинувшись к избитому снарядами театру, они выстроились продольно по обе стороны улицы.

Вам куда, служивые?.. Понятно. Нам по пути.

– Не задерживайтесь! За мной! – крикнул я взводному.

Под свист ядер мы идем мимо еще одной баррикады, оставляем позади необитаемые дома без вывесок, обходим груды кирпича с досками, приближаемся к траншее. То есть ко рву, наполненному вонючей, желтоватой грязью, в которой ноги вязнут почти по колено. Тут не перестают копошиться матросы и арестанты с носилками, без посторонней помощи на перевязочный пункт медленно бредут раненые. По бокам траншеи видны грязные «лисьи норы», в которых, согнувшись, могли поместиться лишь два человека, – это жилища моих пластунов. Тут как раз один из них высунул ноги из «дверей», чтобы переобуться. Его товарищ сидит на корточках и курит трубку.

К пластунам сейчас во всем Севастополе вообще особое уважение. Ночью во время вылазок они первые удальцы, многому научившие простых «охотников». Например, вот такому приему: сначала подползти к неприятельским траншеям, шагов за тридцать остановиться, дать залп и с криком «ура» снова упасть; как только враг ответит на залп, с новым «ура» быстро броситься вперед и идти в штыки. Особенно эта обманка удавалась с бритыми. Те вообще бдительностью не отличались, весьма охотно давая себя сонными колоть штыками.

Еще ловили пластуны вражеских часовых бечевками, связывая языков оригинальным способом: стянут пленному только большие пальцы, повернув руки за спину, а затем одной бечевкой свяжут четверых вместе. Такой «кучке» не требовалось больше одного провожатого.

Что ни говори, а на выдумки пластуны горазды. Вчера так вообще подобрались к передовому неприятельскому посту как раз в то время, когда французики сидели за горячим супом. В итоге в плен угодил не только весь пост в полном составе, но и два котла супа. То-то смеху было, когда пластуны начали угощать пленных их же варевом.

Разумеется, столь «нецивилизованные» методы войны вызывали возмущение у вражеского командования. От Канробера пришло к пластунскому начальнику (т. е. ко мне) гневное письмо, где говорилось, что: «Не желая утверждать, что употребление этих средств противно правилам войны, мне, быть может, дозволено сказать, пользуясь старинной французской поговоркой, что это вовсе не вежливое оружие». А ведь я ответил. Попросил одного местного художника нарисовать копию старинного лубка времен Отечественной войны 1812 года, а на обратной стороне написал по-французски: «История имеет свойство повторяться. Подумайте об этом и остановитесь, пока еще не поздно». Судя по молчанию, думает о прошлом Канрорбер до сих пор, а я иду дальше и веду за собой остальных. Ничего, ребята. Ничего. Скоро дойдем. Недолго еще топать.

* * *