Запах искусственной свежести (сборник)

Затем он устроил меня дворником за комнату в полуразрушенном доме, что позволило мне бросить надоевшие брутальные игрища в бандитском подвале, и мы года два жили в одной квартире вместе с еще пятью или шестью студентами разных вузов и множеством тараканов, достигавших в тех местах размеров иногда умопотрясающих. Ранними утрами мы сосредоточенно мели тротуары, а днями в пытливом сопенье получали высшее образование: я – по гуманитарной части в университете, он – по сверхъестественно физико-математической, то есть мало доступной пониманию простого человека. Вечерами же мы свободно перемещались из одной комнаты в другую, пили бесконечные крепкие чаи, говорили бог весть о чем, пытаясь понять что-то непонятное, а под ногами влажно поскрипывали раздавленные тараканы. С Митей у нас были похожие биографии или, точнее, то, что прежде называлось социальным происхождением, похожим образом мы прокапывали жизнь, тычась всегда наугад, потрескивая от напряжения позвоночником и не рассчитывая ни на чью помощь; похожее отношение к людям, одинаково сильные руки и плечи – столь много общего, что можно было изъясняться обиняками или вовсе молчать. И мы дружили. Только на войне ему досталось больше: кроме ранения в ногу, которая временами у него отказывала, он был еще контужен и иногда жаловался на усталость от умственной деятельности. Я же отделался легкими царапинами.

Если и были у него еще друзья, то это были счастливые в дружестве люди, о чем можно судить хотя бы и по нашей дружбе: за несколько лет знакомства он никогда ни о чем меня не попросил, даже о ерунде – например, «подай стакан» или «дай закурить». И если кто-то сам курил, а ему не предлагал, то он так и сидел, не куря и не спрашивая. Он вообще не имел никаких претензий к людям, к которым хотя бы немного чувствовал симпатию. Достаточно было, чтобы эти люди просто жили и дышали где-нибудь в отдалении или близи, лишь изредка вспоминая, что они являются знакомыми Мити Перевозчикова. И тогда они могли попросить его о чем угодно, явившись лет через несколько невстреч; и жизнь, отданная за товарища (старик, зачем тебе жизнь, дай-ка ее сюда…), не показалась бы Мите слишком большой услугой. Это было сразу понятно; не знаю почему, но скорее всего – по деликатности, с которою он отводил глаза, по девической застенчивости, с которою он жил среди людей. Удивительно еще, как только эта жизнь у него сохранилась до описываемых времен, так никем и не взятая в качестве дружеской услуги. Впрочем, он был довольно замкнутым человеком и со мною сошелся, пожалуй, ближе всех, хотя в отношениях наших было мало откровений, а больше доверительного молчания и хождения в баню.

Баня, кажется, была его главной жизненной привязанностью, венчающей еще несколько таинственных утех, находимых им в недоступных моему разумению книжках с обилием формул по электрической космонавтике или космической электронике (что было его настоящей профессией) и в изучении… санскрита.

– Митя, на хрена тебе санскрит, Махабхарату в подлиннике читать, что ли?

– Знаешь, все изучают этот английский… Это отвратительно честному человеку.

– Ну, зубрил бы тогда французский…

– Да нет, хочется, чтоб совсем без пользы. Это меня как-то успокаивает.