Запах пепла

Двойные похороны сами по себе событие нерядовое, и с их организацией обыкновенному человеку справиться, соответственно, непросто. А для Михайловской решающие дни пролетели как в дымке беспамятства, и вовсе не из-за рыданий-переживаний. По-видимому, сыграли свою роль супер-успокоительные капли, принесенные матерью и почти насильно вливавшиеся в дочь.

Журова-старшая всю жизнь добросовестно трудилась фармацевтом, более десятка лет заведовала одной из городских аптек. Свято веря в силу Панацеи – старшей дочери античного Асклепия, он же Эскулап, мамаша регулярно подсовывала Светке чудо-лекарства – то для омоложения кожи (это в тридцать лет!), то от выпадения волос, то ради восстановления кишечной микрофлоры. Надо признаться, на этот раз средство попало в цель, и психотравмы удалось избежать. Из всей мучительно-торжественной процедуры прощания в памяти более-менее сохранились считанные картинки.

Среди них – серое лицо Борькиного отца, доставленного к гробам фургоном социальной службы с двумя дюжими санитарами. Парни, не меняя приличествующего случаю скорбного выражения лиц, ловко управлялись с креслом-коляской, кислородным аппаратом и капельницей, в нужный момент поднесли обессиленного горем и болезнью старика к телу сына, затем жены, утерли слезы. На тризну папа Аркадий остаться не пожелал, но от поминального стаканчика не отказался и повторил, просипев: «Уже не повредит…»

Еще запомнилось появление и исчезновение Гриши: он, ни с кем не здороваясь, вошел в траурный зал, твердой походкой подошел к гробу Бориса, несколько минут всматривался в мертвое лицо, что-то неслышно прошептал – как Светке показалось, «Дурак», и удалился. А на лежащую рядом мать друга даже не глянул.

Маша Кошель, пришедшая раньше мужа, его внимания почему-то тоже не удостоилась. Она стояла в общей толпе с полчаса, молча плакала, потом подошла, поздоровалась, но дальше повела себя явно ненормально. Света собралась спросить, какого черта Гришка вместо ожидаемого сопереживания – хоронят ведь друга, не собаку!.. хамит и вообще позволяет себе невесть что, но ее даже не дослушали.

– Какого? – перебила Машка, – А какого они все так? Кобели проклятые!

Отвернулась и пошла, все быстрее, и вовсе выбежала из крематория. Ну и дела!

Прояснила ситуацию газетная секретарша, взявшая в свои руки управление процессом. Именно она раздавала черные повязки, показывала, куда и как ставить венки и класть цветы, зажигала свечи, распоряжаясь сердитым шепотом. И разновозрастная разночинная публика беспрекословно подчинялась – так песенный маленький трубач поднимает в атаку израненный полк.

– Видала? – шепнула возникшая рядом Лира, – Как ее проняло-то…

– Это она по Борьке? Странно… А Гриша – заболел? Умом тронулся?

– Ты в самом деле не слыхала?

– О чем? – телеведущая решительно ничего не понимала, – Какие-то у вас тайны французского двора, ей-богу!

– Ну, ты же знаешь, есть у нас своя Цветаева, она же Барто-Монро-Шманро…

– Ты про Стэлку?

– Про нее. Григорий Ильич… в общем, она теперь Астрова-Кошель. Понятно?

– Ни фига себе! – ошарашенная Света на миг вышла из лекарственного полусна, – Когда успела? И Гриша… Вот так штука!

– Эта штука у нас, баб, у всех в наличии, да не все ее используют как надо.

– Прям не верится…

– Это еще не все. Гришкин новый тесть, оказывается, по газу-нефти парень не последний, и в качестве приданого зятьку светит новый книжный дом…

– Из книг построят? Или декор такой?

Светку смерили недоумевающим взглядом.

– Ну да, ты же вся в своем ящике. То есть, извини, телике. «Новый Книжный Домъ» – пожалуй, самое крутое нынче московское издательство. Так что недолго нашему «Кошмару» осталось народ стращать…

А последнее из запомнившихся событий произошло в процессе «пития загробной чаши», как витиевато назвали поминальную трапезу Борькины коллеги Макс-Максим и Витя-Витус, на пару подносившие гостям водочные сосуды и обновлявшие тарелки с бутербродами.

Получивший слово для печальной речи одноклассник Гоша уже не совсем уверенно держался на ногах, но умудрился внести в царившую средь застолья грусть некое оживление. Произнес несколько дежурных фраз о безвременности, незабываемости и тому подобном, а завершил свой тост непонятно и даже загадочно.

– Эх, Боря, Боря! Поймал ты все-таки свою львицу! – он сделал паузу, открыл рот, будто собираясь пояснить смысл сказанного, закрыл, покивал, глубоко вздохнул, – Да, львицу.

В самой дружной и молчаливой группе державшихся особняком полицейских произошло общее движение: они, словно натасканные на запах дичи охотничьи псы, одновременно повернулись в сторону оратора. Могло показаться – парадные мундиры приподнялись от вставшей дыбом шерсти, чуть слышно лязгнули клыки. Прозвучи в эту секунду команда: «Ату!» – кинутся преследовать, гнать, рвать на части… Команды не последовало. Гоша всхлипнул, выпил и сел, снова налил себе, но пить не стал, а еще через минуту поднялся и, ни с кем не прощаясь, ушел.

– Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать! Просто сердце…