Запахи чужих домов

Папа запускает мотор, и здесь внизу он ревет просто оглушающе, но я знаю, что к этому звуку можно довольно быстро привыкнуть, и тогда он будет казаться не громче урчания котенка. Я вдыхаю запах топлива, запах моего детства и ночей, проведенных под палубой этой лодки, где сны всегда были яркими. Мне нигде не спалось так хорошо, как здесь, на «Кальмаре». А теперь я еще буду спать на большой койке, над которой даже прибита небольшая полочка для моих любимых книг, чтобы уголок был уютнее. Понимаете, как сильно папа старался?

Из деревянной балки торчит гвоздь, на который, помню, мама вешала букетики диких цветов, хотя считается, что цветы на корабле — плохая примета. Может, так оно и есть? Я вешаю на гвоздь свои пуанты и провожу рукой по лентам, чтобы распутать их.

Папа уже что-то передает по радиосвязи; кажется, говорить ему нравится только в такие моменты. Медленная тягучая речь, которая слышится с другого конца, скорее всего, принадлежит папиному старому приятелю-рыбаку Солнышку Сэму. Рыбаков знают под именами, состоящими из названия лодки и имени шкипера. Чатем Фрэнк, Дикси Дон, Шанти Кен. Мне не нравится, что папу все называют Кальмар Джордж. Но менять название лодки — плохая примета, так что ему следовало думать, когда он покупал «Кальмара». Плохой приметой также считается возить на борту бананы, свистеть, стоя на руле, и выходить из порта в пятницу, но все это хоть раз да случалось с нами. Папа говорит, что если бы он менял название лодки, то она бы стала рыболовецким траулером «Элис», и его бы тогда называли Элис Джордж, а это немногим лучше Кальмара.

Я слушаю, как папа и Солнышко Сэм разговаривают на своем странном морском языке.

— Ах, да… — Долгая пауза. Бесконечно долгая пауза. — Да, Марти у мыса. — Долгая, долгая пауза. — Двадцать два фунта…

— Хм… — Долгая пауза.

— Это когда он всадил себе в ногу острогу?

Похоже на какой-то шифр.

— Станцуешь для меня? — спрашивает дядя, протягивая мне кружку чая.

Я пожимаю плечами — перехожу на морской язык с такой же легкостью, с какой надеваю дождевик. Папа с чуть более сосредоточенным видом, чем обычно, разворачивает карты и прокладывает курс, как будто мы в первый раз выходим из порта. Я знаю, что он слышал вопрос дяди, но, глядя на него, догадаться об этом невозможно.

Я смотрю, как его мозолистый палец скользит по морской карте. Он пытается решить, куда взять курс — лучше всего встать на якорь в защищенном на случай непогоды и расположенном неподалеку от рыбных угодий месте. У нас есть один день в запасе, так что мы сможем расставить сети прямо к началу сезона. Каждая минута, потраченная на путь до рыбных угодий, — потерянные деньги. Папа любит, чтобы все было готово к открытию сезона — ровно в полночь первого июля.

Карта, на которую смотрит папа, потрепана от частого использования, и несколько мест, в которых бумага начала со временем рваться, заклеены кусочками скотча. Некоторые бухты, изображенные на карте, залиты кофе и присыпаны морской солью с папиных мокрых перчаток; бумага смялась в местах, за которые ее слишком крепко держали во время шторма. Я замечаю засохшую каплю крови на месте бухты Убийств — тихой укромной заводи с жутким названием. Багрянистое пятнышко на карте, напоминающее синяк, может быть рыбьей кровью, а может и человеческой, если кто-то рукой зацепился за крючок или у кого-то пошла кровь носом. Чем старее карта, тем больше в ней истории.

Названия бухт могут о многом рассказать, некоторые из них годами были причиной моих ночных кошмаров, ведь мы стояли на якоре в бухте Убийств и в заливе Мертвеца и даже шли против ветра, дующего со скоростью пятьдесят узлов, по проливу со зловещим названием Погибель. Кто бы ни дал этим местам такие названия, он явно пытался о чем-то предупредить. Мне больше нравятся пометки у некоторых бухт и других ориентиров, нацарапанные знакомыми каракулями дяди: «Хорошая якорная стоянка», «Поймали десять палтусов на удочку» или «Куча крабов!».

Нехорошо подглядывать в чужие карты. Они сродни дневникам, которые ведут мужчины, доверяющие только морю. Если ты вдруг попадаешь на чью-то лодку и видишь карту, разложенную на столе, смотри, чтобы тебя не поймали за ее разглядыванием. Людей выкидывали за борт просто за случайный взгляд.

Папа разворачивает еще одну карту и отмечает путь, который мы проделаем сегодня. Мне в глаза бросается надпись, выведенная маминым убористым округлым почерком на полях у узкого пролива: «Вправо по красному при возвращении». Это их главное навигационное правило: возвращаясь обратно, поворачивай направо от красной отметки на карте.

Я показываю эту надпись папе, дотрагиваюсь до его плеча.

Он принимается теребить усы, как и всегда, когда разговор заходит о маме или, что еще хуже, когда ему приходится говорить с ней самой. Однажды, когда он вернулся от телефона-автомата на пристани, из его усов было выдрано несколько пучков.

К счастью, в разговор влезает дядя Горький, как только он видит, что папа начинает выдирать волосы.