Запас прочности

Потянулись будни. Серые, холодные дни. Погода как будто сочувствовала людям: хмурилась вместе с ними, вздыхала студеным ветром, проливалась мелким нудным дождем… Солнышко только изредка проглядывало сквозь редкие разрывы в низких плотных тучах, затянувших небо. Не только люди – дома как будто затаились, стояли молча, поглядывая на редких прохожих черными глазницами окон. Изредка по пустынным улицам проходил полицейский патруль, проезжал грузовик с солдатами или мотоциклист с пулеметом, прилаженным к люльке. Калугины на улицу старались не выходить. Кроме Матвея, конечно. Того в доме было не удержать, но и он таился, из дома выходил не на свою – на соседнюю улицу, пробираясь туда через соседский, Федосеев, двор. Приехали Федосеевы на строительство металлургического завода откуда-то из Сибири, да так и осели тут. Хозяина прозвали просто Федосеем, и он быстро стал в городе своим. Хотя семья его слыла нелюдимой, но с Калугиными они жили дружно, по-соседски. Теперь их дом стоял пустой. Обшарпанная хата никого не привлекала – в городе осталось немало таких покинутых жилищ. Кроме того, немцы в случае нужды предпочитали останавливаться в домах с хозяевами. Во-первых, они почему-то считали: раз не сбежали, значит, к немецкой армии относятся лояльно. Во-вторых, хозяйка и приготовит, и покормит. А если квартировать не один день, то и поспать можно в чистой постели.

Соседствовали дворы Федосея и Калугиных огородами, а фасадами выходили на разные улицы, что и было очень удобно для Матвея. Через Федосеев двор он выходил в город, а в подполе его сарая Матвей с Валентином устроили что-то вроде штаба. Там они встречались и строили планы борьбы с фашистами. Только мало каким из них суждено было воплотиться в жизнь.

В доме Калугиных воцарилась осторожная тишина. Даже Екатерина Ермолаевна двигалась по комнатам бесшумно, как по чужой квартире, все боялась задеть стол или табуретку, чтобы не наделать шуму. Готовила еду жиденькую – экономила продукты, растягивая на более длительный срок то, что приволок домой Мотька в первый день оккупации. И все сокрушалась: надолго ли их хватит? Но что тут поделаешь? Что было, то и было, а пополнять запасы нечем.

Где-то в середине ноября осенним дождливым вечером в дверь осторожно постучали. Калугины сразу и не поняли, что это. Не то стучит кто-то осторожно, не то кошка или собака скребется. Стук повторился. Екатерина Ермолаевна беспокойно глянула на мужа:

– Кто ж это может быть? Не Степанко ли снова пожаловал?

Фёдор Николаевич шепнул Лизе:

– Давай с детьми в спальню. От греха подальше. Добрых людей ждать не приходится.

Лиза пожала плечами.

– Открыть все равно придется. Посмотрим.

Она двинулась к двери, Екатерина Ермолаевна остановила:

– Постой, доча. Не к добру это. Кого на ночь глядя занести к нам может?

– Ма, да не волнуйся ты так. Сашка или немцы дверь бы уже вышибли. Может, помощь кому нужна.

Она отодвинула дверную задвижку, выглянула и ахнула: на пороге стоял, покачиваясь, Коля Воронков.

Лиза от изумления чуть не упала. Распахнула глаза, осмотрелась, схватила за рукав и быстро затащила его в дом.

На Колю смотреть было страшно. Куда подевался тот бравый молодцеватый красавец, каким он выглядел в довоенные годы? Перед Калугиными стоял моложавый старичок, заросший, небритый, в грязной и оборванной офицерской шинели, висевшей на нем, как на вешалке. Эта худоба и впалые щеки потрясли Лизу. От прежнего Воронкова остались только глаза. Глаза, такие знакомые, почти родные, но такие уставшие… В них была какая-то обреченность, какая-то особая, невозвратная печаль. Сердце защемило, затарабанило, пытаясь вырваться из груди. Но она быстро опомнилась, повернулась к маме.

– Мам, ну что? Воду ставить? Или кормить?

Екатерина Ермолаевна тут же распорядилась:

– Давай, дед, подбрось в печку уголька да пару полешек, чтобы быстрей разогрелась. Лиза, воду! Пару ведер, чтоб помыться хватило. – И к Николаю: – Коленька, раздевайся живо. Все твое спалим. Куда тут в военной форме идти? Дедово оденешь, подойдет по размеру. А разговоры все – что да как, да откуда – потом. Лена, – это уже к внучке. – Бери Юрочку и – к себе в комнату. Нечего тут крутиться, и так места мало. – Кивнула головой в сторону спальни. Добавила: – Давай, давай, шустренько. А я пока чего поесть приготовлю.

Коля беспомощно оглянулся: где ж тут раздеваться?

Лиза сообразила, взяла его за руку.

– Пошли в коридор, сапоги снимем. Видишь, грязи на них вагон. Со всего Донбасса. Потом в спальню ко мне, там разденешься. И не стесняйся – ты дома.

Воронков усмехнулся:

– Со всего Донбасса грязь, говоришь? Бери пошире – чуть ли не от самой границы.

Он быстро разулся, прошел в Лизину комнату, снял все с себя. В одних трусах пристроился на краешке стула.

Лиза быстро собрала его одежду, сунула ее, как в мешок, внутрь гимнастерки, связала рукава, повернулась к выходу. Коля остановил ее, смущенно улыбнулся краешками губ:

– Лиза, ты прости, а пожевать хоть корочки не найдется? Я один сухарик на три последних дня растягивал.

Лиза пожала плечами.