Запечатленный труд (Том 2)

У нас самих в то время был налицо богатый материал для гербариев: в огородах мы воспитывали несколько сотен видов различных растений; а почва острова, на котором мы жили, изобиловала древними горными породами: она представляла наносы силурийской системы[40]. Стоило наклониться, и можно было набрать сколько угодно образцов гранита, гнейса, диабаза, диорита для составления минералогических коллекций.

Работа в тюрьме закипела: столяры и токари строгали, точили и полировали, делали ящики из дерева, изобретали разные приспособления и улучшения для контировки препаратов, точили блюдца для минералов; переплетчики клеили коробки из картона; а любители естествознания составляли изящные гербарии по систематике и органографии, коллекции мхов и лишайников, водорослей и грибов, коллекции плодов и семян, приготовляли сотни стеклянных пластинок с разнообразными частями цветка, подбирали коллекции горных пород, минералов и руд, составляли набор насекомых и т. д. Все это вместе с десятками ящиков для физических приборов переправлялось через доктора в музей.

Было чем помянуть эти годы. Явилось содержание дня, явилось преодоление, задача, которую надо было выполнять. Работа на подвижной музей, который мы обогащали своим трудом, протягивала от мертвых нить к живым. Смягчалась боль от сознания своей бесполезности, своего бесплодия. Утихала скорбь, непрерывная, безутешная, что ты оторван навсегда от мира, что для тебя нет общественного дела, нет общественной реальной цели. Нет ее — и навсегда!

…Потом и это отняли. Ушел Гангардт, ушел Безроднов. Была смута в тюрьме… изменились порядки. Работа, дававшая нравственное удовлетворение, была вырвана из рук.

…Радость свидания не приходила, не пришла!.. Но ведь исполнялось обетование: не было совсем безрадостного существования.

В черном клубке скорби и печали были нити, светившие светом солнечного дня, были радости — большие, «нечаянные радости», те, о которых говорила мать, укрепляя, говорил образок, утешая.

Глава одиннадцатая Комендант Гангардт

Первым комендантом крепости, как уже было упомянуто, был Покрошинский. Высокий, худой старик с бледной, совершенно бесцветной наружностью, он был и человек бесцветный.

Каждый месяц он обходил всех нас, спрашивал о здоровье и нет ли заявлений. Обыкновенно заявлений не было, а если б были, то были бы бесполезны; какой ни будь в то время комендант, он все равно не мог бы изменить режима нашей тюрьмы. В обращении он был вежлив, но факт остается фактом, что во время его управления жандармы производили избиения и, по рассказу Манучарова, который Покрошинский, однако, отрицал, этот вежливый комендант, стоя у тюрьмы, был очевидцем, как жандармы били Манучарова, когда его вели в карцер. Покрошинский прослужил пять лет, и если это пятилетие было тяжело для нас, то нелегко оно далось и ему: он сошел с ума, как нам рассказывали впоследствии, и причиной была постоянная боязнь, что наши друзья попытаются насильственно освободить нас. Не давая покоя жандармам, он беспрестанно посылал их на крепостную стену посмотреть, не идут ли вооруженные люди на штурм крепости.

В 1889 году, тотчас после голодовки, появился Добродеев, жандармский офицер, раненный в ухо при вооруженном сопротивлении в Одессе при аресте Ковальского. Мы видели его всего раз, когда он обходил камеры и читал бумагу, лишавшую нас той маленькой льготы, какую мы имели относительно приобретения книг.

Вслед за Добродеевым комендантом был назначен Коренев, высокий пожилой человек с довольно симпатичным лицом.

Первая встреча его со мной была довольно оригинальна: войдя в камеру, он приветливо протянул руку для пожатия, отрекомендовался и прибавил:

— Я служил в Казани и знаю вас. Вскоре после вашего выпуска из института я видел вас в дворянском собрании на балу, на котором на вас обратили мое внимание.

Коренев, как говорили, пил горькую. Тихий и пассивный, он редко посещал тюрьму и совершенно не вмешивался во внутренние распорядки ее. Мы не преминули воспользоваться этим и начали завоевания, на которые он смотрел сквозь пальцы.

При нем как бы в вознаграждение за то, что не удовлетворили нашего требования относительно книг, вместо пищи духовной нам улучшили пищу материальную: стали давать белый хлеб и выдавать на руки чай и сахар. При нем же в 1891–1892 годах устроили несколько мастерских, которыми поочередно пользовались мужчины, а я и Людмила Александровна стали в своих камерах заниматься выпиливанием ажурных вещиц.