Читаем Запертая в своем теле полностью

Запертая в своем теле

Эти встречи и беседы не вызвали никакого подозрения — наоборот, было радостно, что кто-то из чиновников от образования обратил наконец внимание на ее педагогические воззрения и принципы. К тому же Джоанна Дикон могла обаять кого угодно. Харриет еще тогда обратила внимание, как та буквально ловила каждое ее слово. Не довериться ей было невозможно.

И вот однажды разговор зашел о группе ребятишек, с которыми Харриет занималась дополнительно после уроков. Среди них была и Эви Коттер.

Скоро они обсуждали уже одну Эви, причем Джоанна Дикон — Мэри Шорт — расспрашивала о матери девочки и о том, что происходит у них дома. Харриет откровенно выложила все, что знала. Да и чего ей было опасаться, ведь собеседница была профессиональным педагогом и представляла почтенную организацию: Совет графства Ноттингемшир.

Теперь, когда становится ясно, какого дурака она сваляла тогда, у Харриет буквально темнеет в глазах. Голова падает на обитый рубчатым бархатом подголовник, а тот приятно пружинит в ответ.

Но тут вспоминается комната. Пульс учащается, становится по-настоящему тошно.

Справившись с приступом паники, она принимается складывать все факты, и старые, и новые, в одну простую, понятную картину.

Когда-то Харриет разрешила себе поверить в то, в чем ее старательно убеждали другие, и совершила то, на что никогда не пошла бы сама.

И есть лишь один способ исправить это.

Глава 70

Наши дни

Учительница

Харриет звонит в больницу, чтобы узнать часы посещений. Уверенным тоном спрашивает, в какой палате лежит Джоанна Дикон, и получает такой подробный ответ, что даже становится слегка не по себе.

Она уже давно не выходила на улицу, а потому не сразу находит пальто, расческу и туфли. На пороге открывает сумочку, убеждается, что ничего не забыла, выходит и запирает за собой дверь черного хода. Промозглый воздух леденит щеки, но это даже приятно после недели, проведенной в затхлом воздухе дома, где в редких лучах ноябрьского солнца, неведомо как проникающих внутрь сквозь частые тюлевые занавески, перекатываются на полу шарики пыли.

Харриет обнаружила, что чем реже она бывает на улице, тем реже ей туда хочется, — но сейчас у нее важное дело. Значит, потраченные усилия будут не напрасны.

Она идет по заросшей тропинке вдоль дома, подходит к деревянной калитке и толкает ее, привычно съеживаясь в ожидании материного окрика: «Смажь уже эти петли».

Но окрика, разумеется, не последовало. Несмазанные петли будут продолжать скрипеть, дерево — отсыревать и гнить без ежегодной вонючей покраски, а Харриет Уотсон — с наслаждением следить за процессом распада.

Она хлопает калиткой, щелкает замком и, свернув налево, идет в конец улицы, к автобусной остановке. Через неделю праздник — Ночь костров[23]. В воздухе запахнет гарью, шумные компании студентов будут запускать петарды и фейерверки, так что грохот, дым и молодой, задорный хохот разорвут тишину в ее гостиной.

Когда сам не живешь, а лишь наблюдаешь чужую жизнь, установленный порядок вещей может начать раздражать. Сначала Хеллоуин, потом Ночь костров, потом Рождество. Новый год, когда все обсуждают отпуска, весна с Пасхой и, наконец, лето — долгие пустые месяцы, которые тянутся и тянутся, пока осень не запустит новый цикл.

Когда Харриет работала, то особенно любила первый триместр — новый учебный год, новые ученики, нуждающиеся в поддержке и наставлении, для чего она выработала свой уникальный метод. Столько лет все шло хорошо, а кончилось катастрофой…

Нет, лучше не думать об этом сейчас. Надо сосредоточиться на деле.

Цифровое табло на остановке показывает, что следующий автобус подъедет через три минуты. Именно он привезет ее в самый центр огромного больничного комплекса, с которым Харриет почти сроднилась за долгие годы ухода за матерью — у той постоянно болело не одно, так другое и приходилось обращаться к врачам.

На остановке никого нет. Как, впрочем, и на всей улице.

Ожидая прибытия автобуса, Харриет разглядывает дома через дорогу — ничего-то в них не осталось от прежней викторианской основательности, хотя когда-то и они ничем не отличались от ее виллы.

Там, где когда-то цвели нарядные клумбы, теперь торчат мусорные баки с обязательными коробками из-под хлопьев, банками из-под пива и винными бутылками. В окнах, где вместо плотных штор либо простыни, либо занавески, тонкие, как бумага, и такие узкие, что не сходятся на середине, горят голые электрические лампочки. Кажется, что в комнатах, которые они освещают, холодно и одиноко, несмотря на протекающую там бурную жизнь. Плохо зашторенные окна выдают жалкие секреты хозяек — так на тонких повязках проступают порой кровавые пятна от ран.

Куда подевались почтенные семейства, которые еще так недавно сиживали у каминов, а отблески укрощенного огня румянили те же стекла?

Харриет отрывается от созерцания картин упадка и поднимает глаза. Янтарно-желтые цифры подмигивают ей с табло, обещая скорое прибытие автобуса.