Запятнанная биография

До сих пор оставалось неясным: помогло ли отречение или ее заступничество? Об этом не говорили никогда и даже в самые тяжелые, гнусные дни безобразных ссор ни взглядом, ни словом не трогали этого.

Перед смертью словно бес в нее вселился — уничтожала все: их любовь, его талант, его мать. Изменяла нагло, в открытую, с мальчишками-аспирантами, тренерами по теннису, уезжала одна на курорты, пила, лезла драться, кричала несусветное, один раз даже, что любила того, что он был настоящий мужик, а не тряпка, что перед ним трепетала страна и он, Агафонов, трясся как овечий хвост. «Сейчас скажет, — ждал Виктор Юрьевич с ужасом, — сейчас скажет, и тогда конец», но не сказала, а ведь так легко могла придумать, так близко лежало, так убийственно для него. Это и было необъяснимым, это и держало, мучило и навсегда осталось загадкой. Ушло вместе с ней. Теперь уж никогда не узнает.

«В тот день в доме Ратгауза мы обо всем договорились. Василий остается работать в лаборатории Виктора Станиславовича, но на особом положении: заниматься ДНК. „Это ничего не значит, — предупредил Бурова. — Если мы чего-то добьемся, вы и Юзефа Карловна будете считаться полноправными соавторами открытия“.

— Не сломайте спину жеребенку, — отмахнулся Буров, — нам чужого не надо, со своим бы разобраться.

Юзефа пояснила притчей о том, как цыган мечтал украсть хорошую лошадь, выгодно потом ее продать, а жеребенка оставить себе, и как дети закричали радостно: „Мы будем кататься на жеребенке“, и тут же получили оплеуху: „Сломаете спину, паршивцы“; так вот и мы, как тот цыган, делим шкуру неубитого медведя.

— Время покажет, — сказал я, — время покажет, кто был прав.

Время показало. Сейчас Буров автор многих замечательных открытий, именно его направление — то есть белки — является главным объектом биологии. Но я уверен — будет новый виток, и взоры ученых снова обратятся к ДНК. Уже сейчас… Я опять забегаю, но есть у меня одно предчувствие, одна идея… Ты знаешь, все эти годы я не переставал думать о ДНК. Когда Митенька болел и я, сменяя тебя, дежурил у его постели, эти ночные часы, они были необычайно плодотворными. Я вернулся к энергетическому балансу, начал все сначала, и вот… Но об этом слишком рано. Об этом в конце, как говорится, мелким шрифтом, потому что нет уверенности. Кстати, обсчетом энергетического баланса занимался Виктор. Я отнял его у старого Ратгауза. Взял на душу грех. Работа для математика совсем не интересная: описывать рентгенограммы; с Ратгаузом они парили в высотах — математическая модель борьбы за существование, а здесь ряды и интегралы Фурье. Ратгауз очень любил Витю, прочил ему великое будущее, и он был благородный человек, верил в нашу идею, потому что она была отзвуком любимой идеи его лучшего, его погибшего друга Кольцова. Почему согласился Витя? — спросишь ты. Я много тебе рассказывал о нем, но сейчас задаю в первый раз себе этот же вопрос. Я думаю, он согласился не из честолюбия, не из-за эфемерной Нобелевской премии. О ней мы не думали. Он согласился оттого, что был безмерно одинок и запуган. И общение с нами стало просто иным способом существования. Появились друзья, появился круг знакомых, дом, в котором были тепло и любовь. Мы очень любили друг друга. Когда в науке занимаешься одним делом, происходит странная вещь. Что-то вроде соития между любящими мужчиной и женщиной, невозможно уже разобрать, где твое, где чужое. Чужого нет. Я думаю, что это одна из вершин человеческого общения, человеческого духа. Поэтому я так горячо хочу, чтобы Митенька стал ученым. Он талантливый и добрый мальчик. Ты сердишься на меня, когда я говорю ему об этом прямо. Но ничто, как уверенность в своем таланте, не дает такой полной радости жизни, и ничто, как осознание доброты, не порождает, даже генерирует постоянно новую и новую доброту к людям.

Конечно, я сильно испортил старику день рождения, но Виктор обещал продолжить работу, убеждал, что ему, как математику, она необычайно важна. В университете он под руководством Корягина занимался теорией групп. Ему до смерти хотелось приложить ее к интегральным и дифференциальным уравнениям Вольтерра. Я уже писал, что он сделал это. Дальше опишу, как и почему. Хочу только забежать вперед и сказать, что Николай Николаевич простил его. Кажется, он даже умер на руках у Виктора, но об этом знаю только понаслышке, потому что в Москве уже не жил, а, спасаясь, опустился на дно.

Спустя двадцать пять лет в юбилейном номере своего журнала Виктор опубликовал замечательную статью, посвященную жизни и деятельности Ратгауза. Читая ее, я понял, как глубоко и сильно чувствовал и чтил он его идеи, как близки они были в те баснословные года, как на много лет вперед опережали уровень тогдашней науки. Я понял также (и это по сугубо научной статье!), почему простил старик своего неверного ученика».

«Что же я подарил старику в тот день? Что-то, что оказалось знаком, предвестником отступничества?»