Запись-ком на краю поля (запись полковника Франца Курта)

Раз. Пропала вдруг капа! Нет капы, только два заячьих зуба во рту торчат. «Вот оно, – втемяшилось мне в голову – началось, снимает Соглядатай». Камера в щербине меж резцов. А возможно, в пуговице лейтенантской гимнастёрки, которой Комиссаров одарил истопника. А возможно, всё же, Соглядатаем назначен был Комиссаров, в гарнизоне с довольствия снят, но в альтруистском порыве, или в пьяном угаре, камеру «сплавил» предусмотрительно от греха.

Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Камера в пуговице», – польстил я себе за догадку.

– Шнял капу и п-отеж! – поразился кто-то.

– Снял капу и протез! – машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.

– Как снял? – дивился Камса за спиной. – Да не, проглотил!

– Чонка, ты чо?! Белены объелся? – смеялся судорожно Селезень.

– Это он серьёзно? Один против тридцати? – подивился кто-то из салаг.

– Это он серьёзно, – предостерёг кто-то из дедов.

– Бой!! – запоздало, не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца не видел, никого не слышал – усердно искал ложку: назад отклонившись, осматривал икры ног марпехов в надежде увидеть у кого за отворотом голенища не одну, а две ложки.

Чон с порога выпрыгнул из бот – чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота – круги, у груди – квадраты, перед лицом – треугольники, над головой – кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук – не устрашающий, схожий с перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз, их выражение. Вселяли неотвратимый ужас.

Марпехи застыли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в стойках монахов владеющих кун-фу. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один прапорщик – безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства, бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. «Оклемался, бычара».

Китаец тем временем, ладошками вытянув от себя руки, посунулся вперёд утюжком.

Кобзон, наконец, заметив его, посторонился, расстроил стенку своей рати.

Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы бойца-гуру, Чон перемещался по трапезной. Завораживало то, что не переступал – скользил, не отрывая ног от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив босую стопу, развернув её чуть в сторону опять же не отрывая от пола, глубже присел на правую «толчковую» – ну как в кино про самураев. За спиной – кашевар, по левую руку – прапорщик, по правую – разнорабочие с Хромым, с передe по сторонам – стенки по полтора десятка марпехов вряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.

Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного марпеховский гонор и спецназовскую спесь как коровьим языком слизало, боевые позиции и стойки пропали, в шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рты в прорезях балаклав пораскрывали ещё шире.

Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику; тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал, как курица-наседка, что-то «птенцам» в уши.

Меня же сковало – с места сдвинуться не мог.

Батюшка передо мной, попятившись и наткнувшись пятой точкой в «слона», замер, не донеся в осенении себя крестом щепоти от груди до живота. У меня пенис – знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.

И тут!

Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок – кто-то метеором пронёсся мимо.

Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними, успел заметить, пропала спина китайца.

Силыч, казалось, сплющился. Втиснулся в угол так, что глянь с боку, – картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и снова завопил от боли. Камса за спиной сопел и мычал – старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал в кухне, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я – сидел на кочерге. Хорошо, в стойку воткнули её загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов – это чудо! – в прорезях «чулков» пылало красным. Будущие синяки. Очень отчётливые. Я подивился такому внезапному и скорому их проявлению. Поразился и тому, что к фингалам все отнеслись спокойно. То ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное и за удачный исход инциденту. Стояли и пялились на мотавшиеся по сторонам клеёнчатые полосы в арке.