Записи на таблицах

«Пегас» в столице, и поэты рады — продекламировал в пространство писатель, сильно закусил зубами мундштук кальяна и резко выдохнул шафрановый дым. Запахло вишней и табаком, косоглазый арапчонок принес малюсенькую чашечку дамасского кофе с кардамоном, склонившись перед посетителем, прошептал «агуа им хель», получил три шекелевых монетки, и ушел, довольный. На мозаичном, уже несколько траченном временем, столике, прямо внутри кофейной окружности, оставленной чашечкой, присели две томные зимние мухи, и принялись неистово любить друг-друга. Писатель дунул в них желтоватой струей кальянного дыма, не прогнал, задумался. Одинокая слеза пробежала по щеке, спряталась в рыжеватой, с молодой проседью, бородке. Защемило под ложечкой, острой иголочкой кольнуло в сердце. Писатель усмехнулся страшной, злобной улыбкой, сверкнули белки глаз в полумгле кофейни, хлопнула сухая ладонь по треснувшей мозаичной столешнице: «Джиб ли агуа!» (принеси кофе!), и снова арапчонок принес малюсенькую чашечку горького и пряного напитка и толстый стаканчик холодной воды. Писатель пригубил напиток, медленно вдохнул струю вкусного вишневого табачного дыма, забулькал кальяном. Достал из кармана толстенький бумажник, расплатился мятой фиолетовой купюрой, резко встал на длинные прямые ноги, колыхнул полой короткой куртки. «Пойду», — сказал он себе, — «пощупаю пульс города», и смело шагнул в бурлящее море людских голов, тел и мелькающих ног, растворился в них и сделался невидимым постороннему наблюдателю.

Впрочем, небольшой, никем не замеченный, мальчишечка с крылышками, уютно устроившийся на карнизе прямо над арабской кофейней, не упустил гостя из виду. Он распушил перышки, взмахнул крыльями, и радостно вспорхнул воробушком вслед писателю, в густой воздух между аркадами.

Писатель шел кривыми, гнутыми и скользкими переулками арабского рынка, спотыкаясь о кучи отбросов, пиная ногами протянутые грязные руки базарных нищих, скользя взглядом по прилавкам продавцов древностей, торговцев пряностями, по горам пестрых китайских тканей, грубым статуэтками из оливкового дерева. Нос распирало от невыносимой гаммы ароматов — сладкого рахат-лукума и черного перца, кислых оливок, человеческого пота, крысиной мочи, фруктовой гнили, грязи мясной лавки и дохлой рыбы, табака, кофе и кардамона, стриженых волос и ладана из часовенки. Иногда в эту палитру вплетался аромат духов проходящей туристки, и писателев длинный нос четко поворачивался флюгером вслед струе запаха, открывая глазам за стеклами очков две стройные сильные женские ноги, обрамленные сверху короткой юбкой. Писатель вздыхал, вытирал украдкой пот со лба и шел дальше. Вскоре палец его украсился старинным серебряным кольцом с непонятной вязью письмен, а в кармане появилась короткая курительная трубка-носогрейка, купленная непонятно зачем, так как ее новый хозяин давно бросил курить.

У выхода из узкой улочки, там, где под сводами новых построек прячутся в тени колонны древней торговой улицы Кардо, где веселые еврейские дети играют в мяч, писатель остановился. Крылатый мальчишечка завис точнехонько над ним, крылышки его трепетали быстро-быстро, как у пчелы, и, казалось, в воздухе стоит жужжание.

«Душно мне», — промолвил писатель, и ласково погладил шероховатую желтую стену, — «душно мне, Город Мой. Внутри тебя живу я, и тобой полнятся дни мои, и люблю я тебя, но не принес ты мне счастья, Город Мой. Жизнь моя подобна цветку степному увядшему, посаженному в горшок, поливаемому, но вянущему день ото дня. Малы и злы дни мои».

С этими словами, он медленно пошел дальше, превозмогая навалившуюся слабость, и крылатый мальчонка увидел, что из сердца писателя торчит ржавый, покрытый сукровицей, вросший навечно в пульсирующую плоть, наконечник стрелы, пущенной когда-то им самим.