Записи на таблицах

Ветер, начавший дуть вечером, усилился. Холодный, колючий и неприятный, он завыл во дворах, раскачивая огромные ветви деревьев. Те протяжно заскрипели, как скрипят мачты парусного судна, попавшего в шквал. С шорохом и свистом ветер взметнул в небо мятые рекламные листки, вырвал из старушечьих рук вешалки с аляповатыми пиджаками, зашатались желтые шары-фонари на столбах, мятущийся свет озарял быстро тающую толпу. Кто побежал домой, кто спрятался в переходе станции, а кто зашел в ближайшие пивбары, кафе и закусочные, чтобы скоротать время за чебуреком с пивом, или за чашкой невкусного кофе с пресной ватрушкой. Нашему незнакомцу ветер дул в спину. Он дернул рукой — нервным резким движением обнажая запястье, посмотрел на часы. Полдевятого. Время уезжать из этого микрорайона, серые дома которого он вспоминал каждый день. Время. Нельзя жить с тенью, нельзя цепляться за прошлое, уходящее из-под ног, как уходит песок в дыру песочных часов. Время излечит все. Забудется, закроется тонкой вуалью проходящих часов полутемная зала дорогого ресторана, где они сидели вместе, взявшись за руки, словно дети, и говорили, говорили, говорили, и их пальцы тоже говорили — своим особым языком влюбленных пальцев. Уйдет и канет в небытие берег ласкового лазурного моря, спины дельфинов, соломенные кресла, в которых утопаешь по шею, и бой, приносящий на серебряном подносе холодный лимонад и шампанское, где плещутся в бассейне дети, и ее нога касается его ноги, незаметно, нежно, ласково и тепло, словно бы всегда они сидели так. Затихнет в голове рев самолетных моторов, приближающий его к заветному городу, потускнеет ее милое лицо на портрете, все еще стоящем в его рабочем кабинете, потому что тускнеют его собственные глаза за толстенькими стеклами очков без оправы. Никогда больше не зазвучит в телефонной трубке дорогой голос, не увидит он зелени ее глаз и не услышит упреки в свой адрес, которые потом сменяются словами любви, и только любви. Все маленькие бусинки моментов, нанизанных на нить, связывающую двоих, рассыпались, когда эта нить порвалась. «И порвется серебряная нить, и упадет золотая чаша, и полетит колесо в колодец…» — бормотал про себя незнакомец, пряча лицо в рукав от порывов ветра. На платформе в этот час никого не было, кроме нескольких женщин с сумками, да пожилого интеллигентного мужчины, лицо которого полускрывал теплый вязанный шарф. Они не обращали никакого внимания на длинное пальто и американские ботинки незнакомца. Ветер здесь дул не так свирепо, только свистел где-то под крышей, и мутно горело табло, показывающее время до прихода поезда. 1:30, 1:12, 0:59, 0:10. Слева залязгали вагоны и забормотал двигатель. Тупорылый синий метропоезд подползал гусеницей, горели ярко его квадратные желтые глаза и все так же пестрели внутренности вагонов рекламами — «Голосуй!», «Крошка-картошка», «Мегафон», странная реклама, приглашавшая неизвестных юродивых работать уборщиками в метро за сущие копейки. Он сел на липкое сидение, которое грели до него сотни тысяч задниц, вынул из кармана бумажную салфетку и вытер неожиданно покрывшийся холодным потом лоб. Метропоезд, высоко гудя и постукивая стальными колесами, отчалил от станции, на которую наш незнакомец даже не посмотрел из запотевшего окна. Вагон мерно покачивало, иногда вдруг резко подбрасывало. И улыбалась, улыбалась с противоположной стены женщина с плаката, рекламировавшего дубленки.

На следующей станции под акающий голос, объявляющий остановки, в вагон, сбегая от холодного ветра с улицы, вошла толпа народу. Когда-то он очень любил рассматривать сидящих визави спутников, теперь же ему не хотелось этого совершенно. Его немилосердно толкнула почти упавшая рядом старушка с кошелкой, придавил с другого боку огромного роста молодой парень с дешевеньким смартфоном в руках. От парня разило алкоголем, но вел он себя спокойно, достал из кармана курточки наушники и завозился пальцем в экране своего электронного ассистента, ища любимую песню.

Запах… этот запах. Он пробился к носу незнакомца, носу, который, в пику близоруким глазам, помнил, до тонкости чуял и знал все запахи, которые попадались на жизненном пути его. Он помнил запах мекония и вывариваемых в огромной кастрюле белых пеленок, запах отцовского табака, маминых французских духов, которые как-то, шаля, вылил на ковер, запах собачьей шерсти, новорожденных котят, субботнего чолнта… Но запах этого парфюма он не мог забыть. Это был Ее Парфюм. Название его стерлось в памяти, но этот аромат…

Он поднял глаза.

Взгляд зеленых глаз напротив сверлил его, буравил двумя огненными иглами. Она сидела напротив его.