Записки 1743-1810

На следующий день, в воскресенье, ко мне явились с самого утра все профессора и служащие в Академии. Я объявила им, что на следующий день буду в Академии и что, если кому-нибудь понадобится видеть меня по делу, я прошу приходить в какой им удобнее час и входить в мою комнату без доклада. Вечером я занялась чтением рапортов и постаралась освоиться немного с лабиринтом, в который мне приходилось вступить, с твердым убеждением, что каждая моя ошибка станет известна всем и подвергнется жестокой критике.

Я постаралась также запомнить имена главных хранителей, и на следующий день, перед тем как ехать в Академию, я сделала визит великому Эйлеру[186]. Я называю его великим, потому что он, бесспорно, самый замечательный математик и геометр наших дней; кроме того, он был знаком со всеми науками, отличался трудолюбием и, даже потеряв зрение, продолжал производить исследования и делать открытия. Он диктовал свои произведения мужу своей внучки, Фусу[187], и оставил после себя материалы для Комментариев, издаваемых Академией, на несколько лет. Он, как и все, был недоволен порядками в Академии, никогда не ездил туда и вмешивался в ее дела исключительно в тех случаях, когда Домашнев придумывал какой-нибудь особенно вредный проект; тогда он подписывался в числе других под протестом и иногда лично писал императрице. Обещая не беспокоить его впоследствии, я просила его поехать со мной в Академию на этот единственный раз, так как мне хотелось, чтобы он меня ввел в первую ученую Конференцию под моим председательством. Он был очень польщен моим вниманием к нему. Мы были с ним знакомы уже давно, и я беру на себя смелость утверждать, что, будучи еще очень молодой, за пятнадцать лет до моего назначения в Академию, я уже пользовалась его расположением и уважением.

Он сел в мою карету; я пригласила с собой его сына[188], непременного секретаря Академической конференции, и его внука, Фуса, чтобы вести знаменитого слепца. Войдя в залу, где были собраны все профессора и адъюнкты, я сказала им, что просила Эйлера ввести меня в заседание, так как, несмотря на собственное невежество, считаю, что подобным поступком самым торжественным образом свидетельствую о своем глубоком уважении к науке и просвещению. Я сказала эти несколько слов стоя и заметила, что Штелин[189], профессор аллегории, имевший чин действительного статского советника[190], соответствующий чину генерал-майора, намеревался сесть рядом с директорским креслом и, следовательно, опираясь на свой чин, полученный бог весть за что, играть первую роль после меня. Тогда я обратилась к Эйлеру и попросила его сесть на любое место, так как какое бы место он ни избрал, оно станет первым с той минуты, как он его займет. Не только сын и внук, но и все профессора, питавшие глубокое уважение к почтенному старцу, с величайшей радостью услышали мои слова, и на глазах их навернулись слезы. Из залы заседаний я пошла в канцелярию, где ведались все денежные дела Академии. Тут были и заведующие отделами; я им сказала, что в публике распространено мнение, что при прежнем директоре было много злоупотреблений, так что Академия не только не обладала капиталом для чрезвычайных расходов, но была обременена многими долгами; следовательно, мы были обязаны совместно исправить эти беспорядки и пользоваться самым простым и быстрым средством к тому, то есть бережно хранить все имущество Академии, не расхищая и не портя его; твердо решив сама не пользоваться ничем от Академии, я объявила, что не позволю это делать и моим подчиненным, вследствие чего благоразумнее всего будет каждому воздерживаться от пользования имуществом Академии, так как всех, следующих этому принципу, я найду возможным вознаградить за их усердие и увеличить их жалованье. Комментарии, печатавшиеся сперва в двух томах in quarto ежегодно, впоследствии появлялись только в одном томе, а затем и вовсе перестали печататься за неимением шрифтов; в типографии царил полный беспорядок, и она была очень скудно оборудована. Я ее быстро привела в прекрасный вид; достала отличные шрифты и выпустила два тома Комментариев, в которых большая часть статей принадлежала Эйлеру.

Князь Вяземский[191], генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, следует ли ему привести меня к присяге, как всех лиц, вступающих в административную должность. Императрица ответила:

— Конечно, я ведь не тайно назначила ее директором; правда, я не нуждаюсь в новых подтверждениях ее верности мне и отечеству, но мне эта церемония доставит удовольствие, так как торжественно и публично подтвердит ее назначение.

Князь Вяземский прислал мне сказать через своего секретаря, что он меня ждет на следующий день в Сенат для приведения меня к присяге. Меня это очень смущало, но я не могла уклониться от обязанности, которая налагалась на всех лиц, состоящих на службе, от самых низших до самых высших чинов.