Записки

Этот посланник вел очень крупную игру; во время Масленой он выиграл у графа Разумовского и также у других придворных значительные суммы. Все, вплоть до императрицы, желали играть с ним, так как он слыл за хорошего и приятного игрока.

Я была еще очень слаба 21 апреля 1748 года, день, когда мне пошел двадцатый год. Я была совсем изумлена, что дожила до этого; мне казалось, что так недавно была я еще лишь ребенком и со мною обращались как с таковым. Я вовсе не появлялась в обществе в тот день из-за большой слабости, какая у меня тогда была, да и пятна кори еще были заметны.

Кажется, по совету врачей императрица вызвала нас с великим князем в Царское Село в начале мая; корь оставила мне сильный кашель. Здешний дворец тогда строился, но это была работа Пенелопы: завтра ломали то, что сделано было сегодня. Дом этот был шесть раз разрушен до основания и вновь выстроен, прежде чем доведен до состояния, в каком находится теперь; целы счета на миллион шестьсот тысяч рублей, которых он стоил, но, кроме того, императрица тратила на него много денег из своего кармана, и счетов на них нет. Мы провели одиннадцать дней в Царском Селе – в первые дни императрица позволила своей свите обедать и ужинать у нас внизу, где мы жили, когда ее величество обедала и ужинала отдельно у себя, что случалось почти ежедневно. Нам это нравилось, но великий князь всё испортил чрезмерным весельем со своими камердинерами и, по недостатку лучшего общества, привык к грубым и пошлым выражениям, которые в хорошем обществе, хотя бы употребляемы были в шутку, считались грубою бранью и которые в особенности должны были не нравиться людям мелочным и привыкшим придираться более к словам, чем к смыслу.

Однажды, когда обедал у нас генерал Бутурлин и очень смешил великого князя, последний от полноты веселья, разразясь смехом и откинувшись на стуле, вдруг хватил по-русски: «О, этот сукин сын меня уморит со смеху сегодня». Я сидела около него и почувствовала, что это слово не пройдет без пересудов и толков, и покраснела за него. Бутурлин замолчал, за этим столом было несколько человек, принадлежавших к большому двору. Три четверти ничего не слыхали, будучи слишком далеко, но Бутурлин передал это императрице, которая велела сказать своим придворным, чтоб они не являлись больше к столу великого князя, а последнему, – что раз он не умеет принимать своих гостей, то они к нему ходить не будут. Бутурлин никогда не мог забыть того слова и незадолго до своей смерти в 1767 году говорил мне: «Помните ли вы приключение в Царском Селе, когда великий князь назвал меня за столом, публично, сукиным сыном?» Вот результат, который часто влечет за собой нескромное слово, сказанное неосторожно: оно никогда не изглаживается; а то слово в конце концов было просто опрометчивостью молодого человека, увлеченного опьянением веселья и вынужденного необходимостью бывать в дурном обществе, которым окружили его дорогая тетушка и ее приспешники; таким образом, этот юноша на самом деле должен был возбуждать более жалости, чем злопамятства.

В течение одиннадцати дней, проведенных в Царском Селе, я два раза в день выезжала в одноколке и стреляла птиц. Это пребывание в Царском Селе и весенний воздух принесли мне большую пользу, после чего мы возвратились в город, откуда в конце мая императрица приказала нам следовать за нею в Гостилицы, имение графа Разумовского, ее тогдашнего фаворита. Мы там уже были в течение Великого поста и облюбовали деревянный домик, от которого шла катальная горка. Граф Разумовский думал сделать нам подарок, поместив нас в этом домике, откуда был прекрасный вид и где был сухой воздух; мы были очень довольны таким порядком. Верхний этаж, который мы занимали, заключал в себе, кроме лестницы, маленькую залу и три комнаты; мы спали в одной, Крузе в другой, а великий князь одевался в третьей. Чоглоковы и остальная часть нашей свиты помещались внизу, частью в доме, частью в палатках вокруг этого домика.

Тогда уезжал Бретлах, посол венского двора. В знак отличия императрица разрешила ему сюда заехать, так как это имение было ему почти по дороге, и, чтобы принять его, она приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета, с еще более короткими казакинами из белой тафты, и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза. Окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших, но это было из послушания. Гуляли, играли и ужинали до шести часов утра 25 мая, когда Бретлах откланялся, и мы пошли спать, очень уставшие.