Записки

Чоглокова очень любила Кошелеву, одну из моих фрейлин; это была рослая девушка, глупая, очень неуклюжая во всех своих действиях, но очень белая – единственное достоинство, какое за нею признавали. Эта девица постоянно бывала у нее, и Чоглокова, сама не будучи особенно умна, между тем часто забавлялась глупостью и неловкостью Кошелевой, а так как муж ее, ввиду распоряжения, о котором я только что говорила, редко и даже тайком ночевал дома, то Чоглокова клала спать эту девицу или с собой, или на небольшой кровати рядом со своей. Она была помещена довольно тесно, как и все вообще в то время при дворе. Чоглоков спускался в шлафроке и не имел особого покоя, кроме комнаты жены; он вечно и заставал ее или лежащей с Кошелевой, или подле нее. Случай делает человека вором, и мало-помалу эта дура пришлась ему по вкусу – ничего в этом не было удивительного, так как у него ума было не больше, чем у нее; жена, безумно его любившая, ничего тут и не подозревала.

Моя болезнь благоприятствовала этой влюбленной парочке. Чоглоков сумел убедить свою жену, что долгом ее было ходить за мной во время моей болезни, и, чтоб она не оставила меня из-за дурного настроения и дабы помешать ей возвращаться домой не в духе, он сумел ее сделать более покладистой в отношении ко мне. Во время этого поста княжна Анна Гагарина, товарка Кошелевой, стала подозревать эту склонность Чоглокова. Чтоб лучше скрыть эту склонность, Чоглоков так устраивал, чтобы жена звала к себе в комнату и княжну Гагарину, но она была очень умна, живо разобрала, что тут происходило; она об этом молчала, но не передо мной. Я остереглась выдать эту тайну, благодаря которой в конце концов я, по закону противодействия, чувствовала себя не так плохо, как прежде.

Чоглоков понемногу становился обходительнее то с тем, то с другим, или по крайней мере его внимание было отвлечено в другую сторону, что делало его менее зловредным, чем обыкновенно. К концу пятой недели Великого поста я поручила Чоглоковой просить ее величество разрешить мне говеть на шестой неделе, так как мне нельзя будет сделать это на седьмой. Императрица велела мне передать, что сама находится в том же положении и тоже будет говеть на шестой неделе; великий князь отложил свое говение на седьмую.

Тем временем Чоглокова разрешилась от бремени.

Я была у исповеди в пятницу и легла, но ночью появились месячные. Как только я узнала, что императрица проснулась, я послала одну из своих девушек, сестра которой была при ее величестве, передать ей, что случилось со мной. Я боялась притом, что меня выбранят за ошибку в расчете, но императрица велела мне сказаться больной и провести этот день дома; так я осталась в постели и жаловалась на колики в боку. Таким образом мое говение было отложено вторично, да еще на последнюю неделю.

В среду этой недели, после всенощной, я почувствовала сильный озноб, тяжесть в голове и боль во всем теле; я была принуждена лечь; ночью жар был так силен, что когда я звала одну из девушек и они открывали полог, они говорили, что на них шел жар, как из чересчур натопленной печки. Я находилась в этом состоянии до Страстной субботы; в этот день я встала с постели и причащалась в спальне; когда я пошла к дверям, поддерживаемая двумя горничными; я не могла держаться; жар был всё такой же. Никто не знал, что из этого выйдет; слабость увеличилась от недостатка питания: прошлую неделю я постилась, и в желудке были лишь грибы; причастившись, я опять легла. На другое утро, в день Пасхи, мне принесли бульону; проглотив его, я встала, чтобы велеть перестлать мою постель, и приказала подвинуть меня к окну; мне показалось, что мне немного лучше. Я позвала Крузе; она посмотрела на мое лицо и сказала, что я опять вся покрыта сыпью.

Позвали врачей и хирургов; на этот раз они все решили, что это оспа; лишь я не хотела этому верить, так как была уже обманута в январе. Меня снова перенесли в то помещение, где я была в первый раз, и через сутки увидели, что то была корь, но такая сильная, что там и сям пятна были величиною в рубль и всё тело с головы до ног было покрыто пятнами. Я узнала тогда, что болезнь эта заразительна; у меня была девочка-калмычка лет десяти – двенадцати, которую я очень любила. Ребенок этот не покидал изголовья моей постели, и, действительно, она от меня получила эту болезнь.

В тот же день Пасхи граф Лесток навестил меня; он всё еще был лейб-медиком. Он воспользовался минутой, когда никто его не слыхал, и сказал мне: «Шведскому посланнику очень чувствительна ваша болезнь; он поручил вам это передать». Так как я знала, что он вечно шутит, я ответила в том же духе: «Скажите ему, что я ему очень признательна за участие». С его стороны была тут хитрость, но до сих пор я не знаю, в чем она состояла. Княжна Гагарина мне тайком говорила о шведском посланнике и его привязанности, и это несомненно заставляло меня обращать на него больше внимания, чем на других, но только и всего.