Записки балерины Санкт-Петербургского Большого театра. 1867–1884

Из старших воспитанниц того времени могу назвать как наиболее выдающихся: А. Н. Кеммерер,[33] М. Н. Мадаеву,[34] Александру И. Прихунову,[35] A. Д. Кошеву[36] и А. Н. Васильеву,[37] впоследствии артисток балета и моих сослуживиц, а также В. А. Лядову,[38] променявшую потом балет на оперетку, где она прославилась созданием на Александрийской сцене роли «Прекрасной Елены», М. П. Лелеву,[39] также перешедшую из балета в Александрийский театр и, между прочим, исполнявшую в названной оперетке роль Ореста, и Е. И. Подобедову,[40] также драматическую актрису. Назову еще Е. Г. Числову[41] и А. В. Кузнецову,[42] «прославившихся» не столько своим служением Терпсихоре, сколько своей близостью к братьям царя — великим князьям Николаю[43] и Константину[44] Николаевичам. Среди старших воспитанников выделялись: П. А. Гердт,[45] о славной деятельности которого на балетной сцене мне еще придется говорить в этих воспоминаниях, П. М. Козиенко,[46] стяжавший себе под псевдонимом Свободина немалую известность на драматическом поприще, И. Д. Никитин,[47] впоследствии прекрасный танцовщик московского Большого театра, А. М. Кондратьев,[48] служивший долгое время режиссером драматической труппы в Москве, Л. А. Лисовский,[49] превосходный скрипач, ученик Венявского, и А. В. Кузнецов,[50] брат вышеназванной балетной артистки, талантливый виолончелист.

Сверстницами же моими были: А. Ф. Вергина,[51] лишь промелькнувшая в нашем балете ярким метеором, М. Н. Амосова,[52] А. В. Шапошникова,[53] — обе отличные солистки петербургского балета; К. А. Глухарева (Каратыгина), о которой я выше уже говорила, А. А. Фабр — танцовщица,[54] сестры Людмила[55] и Адель Ланг,[56] из которых первая стала украшением балетной сцены, а вторая выдвинулась в драматическом театре; ближайшей же моей подругой была К. И. Канцырева, довольно заметная танцовщица, к сожалению, слишком рано оставившая сцену. Кажется, в следующем по моем поступлении в училище году туда была принята Е. П. Соколова,[57] известная балерина, многие годы делившая со мной весь репертуар петербургского валета.

Как читатель мог заметить из моего рассказа, театральное училище того времени не было специально балетным училищем, каким оно стало впоследствии, но было «театральным» в Широком смысле этого слова. Из училища выходили танцовщицы и танцовщики, певцы и певицы, драматические артисты, музыканты, дирижеры, суфлеры и даже бутафоры и машинисты. Воспитывавшиеся в училище приготовлялись к тому или иному роду театральной деятельности, «судя по способностям». Но нет правила без исключений, и таким исключением во время директорства Сабурова[58] являлось стремление подготовлять из питомцев училища возможно большее число певиц и певцов. Сабуров до такой степени был увлечен оперой, что старался готовить к оперной сцене всех казавшихся ему для нее годными воспитанниц и воспитанников. Например, исключительно этой его «оперомании» обязана была вышеназванная М. П. Лелева переводом из балетной труппы в Александрийский театр для пения в оперетках, хотя была очень недурной танцовщицей и имела все данные сделать в балете хорошую сценическую карьеру, во всяком случае не худшую, а может быть, и гораздо лучшую, чем она сделала в русской оперетке, выступая в произведениях Оффенбаха,[59] Лекока,[60] Эрве[61] и Зуппе.[62] В один прекрасный день Сабуров задумал и из меня сделать певицу и даже устроил специальное испытание моих вокальнах средств. Отнюдь не желая изменять однажды избранному мною поприщу, я во время этого испытания умышленно фальшивила. У меня признали наличие голоса, но зато полное отсутствие слуха, после чего, к моей большой радости, оставили в покое. Вскоре после этого Сабуров был уволен от должности директора, и насильственная вербовка в оперную труппу из училища кончилась.

Как директор, Сабуров был прекомичен своими манерами старого селадона, говорил присюсюкивая и был так ленив, что в случаях подачи кем-либо из служащих прошения о пособии, уговаривал просителя взять свое ходатайство обратно, чтобы не обременять директора трудом по представлению соответственного доклада министру, и предлагал выдать просимую сумму из собственного его — директорского — бумажника. Он, действительно, был очень богат и мог покупать этой ценой излюбленный им покой. О Сабурове у меня имеется вещественное воспоминание в виде маленьких золотых с бирюзой сережек, по паре которых он однажды подарил мне и моей товарке Надежде Александровой,[63] мне — за хорошие танцы, а ей — за декламацию в его присутствии.

Сменивший Сабурова в должности директора театров граф Борх был мало располагавшим к себе холодным немцем. Никаких воспоминаний о его личности у меня не сохранилось. Помню лишь, что он жил в собственном доме (если не ошибаюсь, на Английской набережной), куда к нему и ходили все имевшие до него надобность.